...Плоское пасмурное море казалось вязким, как полузастывший холодец - да и цвет был тот же. Темно-белая пена качалась на воде редкоячеистой рваной сетью - в каждой многоугольной ячее пласталась дохлая медуза, окруженная лохмами блеклой водоросли. Даже прибоя не было - студенистые воды приступали и отступали беззвучно, всего-то на две-три ладони накрывая слизистый галечник. Не было и птиц - воздух, пустой, как в первые дни творения, был очень низко затянут мучнистой пеленой. В гуще ее чуть просматривались долгие серые полосы, широко расходящиеся из какой-то одной точки за тугим морским окоемом - словно там, вдали, за земным горбом сплошное полотно тучи подымалось, как верхушка шатра, и провисало теневыми складками. Ей еще не случалось видеть такого моря и такого неба: зрелище так захватило, что она даже не удосужилась задуматься - каким ветром ее занесло на этот берег, где серая щетинистая травка только в ста шагах от воды принималась обживать гальку, опутывая камни терпкой паклей своих корешков. Спокойствие небес и вод казалось принужденным: она поймала себя на том, что чего-то ждет, скользя взглядом меж мягкой плотностью тучи и вялой плоскостью моря... Торнадо. Слово явилось само, свободное от языка, к которому принадлежало, от значения, слишком простого (всего-то - вертушка!) для того, чтобы дополнять Имя. Имя единое тех трех или четырех темных извивающихся столпов, что кружили один возле другого - паслись - на открытой воде очень далеко от берега. Тонкие, сочетающие грацию угря и водоросли, уходящие верхушками в слепую небесную белизну - они не выглядели силой. Но, не отводя от них глаз, она ждала, жаждала увидеть, как сходящее у самой воды на нет ветряное охвостье подхватывает зазевавшийся кораблик и тянет в тугой ревущий круговорот, круша и кроша все, что мешает вращению - реи, мачты, киль, каюты, борта, шпангоуты - до тех пор, пока взбесившийся воздух не выбросит из себя шлейфом мелкие черные обломки и лягушками раскоряченные тела. Но торнадо не сходили с места - по всякому клонясь и виясь, они продолжали пастись, дразня своей отчужденностью и силой - о которой она знала, и которой не чувствовала... И ей еще подумалось: а бывает ли такое на самом деле?..
ДЕНЬ ВТОРОЙ
В КОТОРЫЙ МОНА АЛЕССАНДРИНА ПРЕДСТАВЛЕНА ДОННЕ ЭЛИЗАБЕТЕ МОРЕЛЛА Д'АГИЛАР, И ТА УДОСТАИВАЕТ ЕЕ ОБРАЩЕНИЕМ "ДОННА".
Мраморные мостовые с водостоками и плывущие слева и справа портики были бы куда более к лицу сиятельному послу венецейскому, чем разбитая мавританская вымостка и пестрые навесы над лавками и тавернами - думала мона Алессандрина, глядя на город, наполовину скрытый гордым длинноносым профилем мессера Федерико. К лицу ему было бы приветствовать встречного патриция кивком и поднятием руки, и морщиться, минуя плебейское сборище. К лицу ему было бы направляться сейчас на соревнования колесниц или гладиаторские бои в Колизеум, высокий, огромный, круглый, как основа для Вавилонской башни... А ведь в этом городе должен бы сохраниться Колизеум, когда-то город был римским, как и многие города... Не потому ли она видит сквозь тесноту и толкотню белые мостовые, белые портики и синие, как эмаль, небеса, в которых кружат орлы? Она посмотрела вверх - нет, орлы не кружили. Да и неба не видать было из-за навесов и почти сходящихся крыш. Сиятельный посол следовал к обедне в больших конных носилках, и для этого пришлось выбрать самые широкие улицы.
Они опоздали и свои два почетных места заняли последними, чем мессер Федерико был недоволен. Справа и слева приподымались со своих мест и слегка кланялись разодетые в бархат вельможи. За высокими спинками скамей совсем не было видно темных обширных нефов, полных народа, а впереди - близко - сиял алтарь, где спешили с последними приготовлениями служки, и собор казался меньше, чем был на самом деле... Белоствольный лес витых колонн поддерживал своды, тонувшие в желтоватой мгле. Тонкий глянцевитый орнамент оплетал сплошной вязью полукупол над алтарем. Алессандрина вглядывалась в орнамент, по извечной людской привычке вычленяя из многих линий знакомые очертания какой-нибудь пальчатый фиговый лист, или фигурку зверя. Очень скоро у нее заболели и набрякли слезами глаза, а орнамент заколебался и зарябил. Она отвернулась. Настроения молиться не было - не шел из головы чудной сон про торнадо. Да она и не молилась, как люди молятся, полагая, что с Богом можно говорить только мысленно, да и то не во всякое время. Однако она весьма непринужденно и сосредоточенно проделала в течение часа с лишком, пока длилась месса, все то, чего ждут от набожной прихожанки, краем уха слушая, как бормочет молитвы мессер Федерико. Дома, стоя в церкви мессу, можно было заодно узнать все городские тайны. Здесь отвсюду текла слитная молитвенная латынь, любое постороннее слово резануло бы слух, как тихо его не прошепчешь, любое лишнее движение головы, кроме земного поклона, было бы замечено. А стоило поднять голову, как проклятый орнамент всеми своими острыми углами впивался в зрачки. Наконец, все хором выдохнули "Amen!", Алессандрина - с тайным облегчением, и тут же ее локтя коснулся предупредительно подставленный локоть посла: - Пойдем, - коротко сказал мессер Федерико и, легко ступая по истертым плиткам, она пошла. - Какой странный собор, дядюшка, - заметила она, опустив для краткости "достопочтимого", - все нефы одинаковые, и... - Это бывшая мечеть, - оборвал он ее размышления, - если угодно, я вам расскажу после... Целую руки вашей светлости! - нараспев обратился он к рослой разряженной женщине, рядом с которой Алессандрина показалась девочкой, и с чувством приложился к милостиво протянутой руке. Дама выжидательно улыбнулась. - Вы с каждым днем расцветаете, ваша светлость... Позвольте мне представить - моя племянница, мона Алессандрина. Алессандрина присела в очень-очень низком реверансе, помня, что кастильцы - ценители церемоний. - Рада приветствовать вас, дон Федерико, и вас, донна Алессандрина, - дама в ответ поклонилась только слегка. Она говорила с очень сильным акцентом, и была красива. И глупа, если это о ней упоминалось вчера за обедом. Алессандрина прикинулась очень скромной племянницей сиятельного посла, чтобы беспрепятственно слушать, о чем будут говорить мессер Федерико и красивая синеглазая донна, не уступающая ростом мужчине. - Донна Алессандрина, прошу вас не брать пример с вашего дядюшки, и звать меня донна Элизабета, а не "ваша светлость", - видно было, что фраза далась ей с некоторым трудом. Алессандрина поблагодарила за честь. Они сошли с паперти, раздавая монеты осаждающим со всех сторон нищим. Донна Элизабета была не слишком щедра, и нищим пришлось удовольствоваться медяками. А внизу у ступеней донну Элизабету ожидала свита - не меньше двадцати всадников, и ее собственная белая арабская лошадка, на длинной черной попоне которой красовался герб - алый орел, с девизом: "Все что хочу - найду, все что найду - возьму!" Мессер Федерико помог донне сесть в седло, расцеловал ей на прощание руки и шитый стеклярусом подол, Алессандрина присела.
