Затем я получал знания, как и каждый из дольмеретских детей.
Это происходило в приходском лицее. В городе было несколько таких лицеев. Каждый из них был приписан к той или другой Школе. Мои родители были консервативными людьми и меня отдали в лицей Школы Холле, хоть и обучение там было относительно дорогим. В лицее преподавали язык, письмо, алфавит, географию Изученного мира, литургику и, конечно же, историю. Сейчас бы я смеялся над тем, что словами "историческая наука" назывались те скромные крохи, которые нам кидали снисходительные учителя, - словно умудренные житейским опытом старики кормили хлебными крошками молодых голубей, сидя на парковых скамейках. Нам преподавалась всего лишь краткая история Дольмерета и основные линии общего полотна Изученного мира, - малые азы, такие величественные для детского уха и такие ничтожные для скептической памяти взрослого... Но я не смеюсь, помня изречение Перинана: "Всякое знание больше изученного, но всегда меньше неизученного". Начальником лицея был очень строгий и худой человек. Его звали Адрий и он имел степень младшего магистра. Неразговорчивый, суровый и совершенно лысый человек наводил на нас необъяснимый страх, и мы забывали о всяких проказах, как только видели его фигуру в коридорах лицея. Именно там я увлекся историей и полюбил ее со всей детской непосредственностью, какая только бывает в десять-двенадцать лет. Мои родители не помышляли о том, чтобы я поступил после лицея в одну из Школ. На это было несколько причин. Во-первых, в Школу принимали только самых одаренных, - я же таким вовсе не был. Во-вторых, престиж историка настолько велик в Изученном мире, что не всякий даже мечтает стать им. В-третьих, родители подумывали о том, чтобы я выбрал одну из мирских профессий: ремесленника, земледельца, торговца, писца (для стражника я был слишком хрупким и мечтательным). Отец мой даже собирался помолвить меня с малолетней дочерью одного из ремесленников, рассчитывая, что я не буду иметь проблем с профессиональным обучением, - род этого ремесленника прославился на всю округу своими мастерами и был зажиточным. Помню, когда мне исполнилось пятнадцать, я изложил свою мечту родителям, не подозревая, что разрушаю их планы и их спокойствие. Отец только покачал головой - он не очень-то верил в то, что мне удастся быть принятым в Школу. Мать только молча пожалела меня. Вероятно, она была готова ко всему плохому. Я тогда и не подозревал, что в городе установилась неписанная традиция: если родители мальчика подают прошение в Школу о принятии сына, но сам мальчик не будет принят, значит, на то есть весомые причины. А раз его не приняли в Школу, то ему в будущем будут мало доверять. Про него скажут: этот человек переоценил свои возможности и потому ему нельзя доверять серьезные дела. Истина большинства населения Дольмерета гласила: "Не испытывай судьбу". Я не знал, что это одно из суеверий, порицаемых в Школах, но хотел быть только историком и никем иным...
Почему я выбрал Школу Перинана, я уже не помню.
Логичнее было подавать свое прошение в ту Школу, в лицее которой я получал первые азы Великой науки. Считалось дурным тоном (об этом я узнал позже), чтобы учиться в лицее одной Школы, а подавать прошение в другую. Как знать, не это ли послужило причиной всех моих несчастий? Разумом я понимаю абсурдность такого допущения, - это темное суеверие, не достойное историка. Но сердцем... К Школе Холле я не испытывал никакой симпатии - она давно славилась консерватизмом, окостеневшим постоянством и жестким следованием догм Холлеанских анналов. Тогда я не смог бы определить ее как такую - роль сыграла жесткая дисциплина в лицее и мрачная фигура главного учителя Адрия... Не знаю, как мне удалось поступить в Школу Перинана. Помню, что отец с матерью приложили все силы, чтобы меня приняли, - в ином случае они бы постигли стыд и разочарование. Школа Перинана считалась самой молодой и либеральной в Дольмерете. В отличие от Школы Холле, где принимались преимущественно только сыновья и внуки историков, в Школу Перинана мог поступить каждый желающий. Для принятия в Школу нужно было несколько условий: гражданство города, окончание приходского лицея и, конечно же, задатки, наклонность к исторической науке. Помню, как жарким летним утром я предстал перед приемной комиссией Школы. Я очень боялся. И от большого страха немного растерялся: путал даты, названия и порядок закономерностей. Члены приемной комиссии добродушно хмурились, - им было не впервой видеть испуганных мальчишек, помышляющих о таинственной карьере историка. Мои баллы были настолько низки, что я успел пасть духом. Но спасло меня собеседование, проведенное веселым бородатым магистром с забавным именем Голлу. Я с таким пылом поведал о своем желании учиться и стать историком, что магистр Голлу (а он видел многих восторженных кандидатов) сильно поразился. Еще больше его удивило мое полное безразличие к самому статусу историка и тем мирским выгодам, который он предоставлял умелому человеку. Я хотел одного: изучать и созидать историю. Бородатый Голлу одобрительно похлопал меня по плечу своей увесистой ладонью и переубедил комиссию. Меня произвели в кандидаты.
Полгода я работал под началом одного из учеников. Имени я его у же не помню. Помню только лицо - скуластое, в оспинах и мелких шрамах, словно этот парень каждый день дрался в уличной пыли с ватагой дольмеретских сорвиголов. Но на самом деле, он никогда не дрался, а был, наоборот, тихим и задумчивым, за что его прозвали другие ученики - Рябой Печалью... Я помогал убирать комнату, носил книги за ним, словно домашняя собачонка, мел дорожки близ ученических корпусов, точил стила, мыл оконные стекла. Но не забывал и о упражнениях: штудировал выдержки из сочинений великого Перинана, оттачивал почерк на ненужных, исписанных листах, заучивал литургические гимны Школы... Рябая Печаль вместо того, чтобы погонять меня, - как это делали другие ученики, - звонкими тумаками и заставлять чистить одежду, приносил мне книги (для кандидатов вход в библиотеку был закрыт), выслушивал заученное мной за день. Такое мое рвение эффективно сказалось на вступительных экзаменах. Многие из тех, кто лучше меня знал высказывания Перинана, умел проводить аналогии и красивее писал на приемной комиссии, с треском провалились на экзаменах, - к своему возмущению и к стыду своих родителей. Я и еще четырнадцать кандидатов успешно сдали экзамены и стали учениками Школы. Только тогда я увидел радость на лице своих родителей. Отец, как никогда задумчивый, сказал мне при расставании (отныне я должен был жить только в стенах Школы): "Видимо, сын, ты лучше меня знал, кем тебе быть в жизни..."
