Детская фразочка: «Я больше не буду», – в устах матёрого рецидивиста произвела эффект взорвавшейся бомбы. По всей стране прокатились волны протеста, кое-где начались беспорядки и погромы опустевших пенитенциарных заведений. Испуганные власти спешно ввели смертную казнь для особо опасных преступников. Хорошо хоть обратной силы новый закон не имел. Робкие протесты упёртых гуманистов заглушили ссылками на то, что в самой демократической стране мира, упоминать которую вслух неприлично, смертная казнь, невзирая на торжество толерантности, процветала все эти годы.
Погромы и суды Линча прекратились, но на судьбе химически перевоспитанных людей это сказалось слабо. Если прежде страдалец, заключённый в тюрьму, традиционно считался «несчастненьким», то теперь на них смотрели, как на прощелыг, мошеннически избегнувших наказания. А таких, если, конечно, они не влезли на высокие должности, ненавидят искренне и открыто. Тех, кто на высоких должностях, тоже ненавидят, но втайне.
То есть, жизнь химически осуждённых была не сладкой. На их вежливость отвечали грубостью или, в лучшем случае, холодностью, справедливо полагая, что привитая вежливость хуже хамства, что и подтверждалось поведением траблмэнов. От «вежливеньких» – так их тоже называли – старались избавиться, увольняя при первом удобном случае, и уж тем более, никогда не брали на сколько-нибудь приличную работу. Уколотые покорно шли в бюро по трудоустройству, где им предлагали такие занятия, за которые не брался ни один гастарбайтер. А они – брались.
Я с удивлением обнаружил, что лагеря, с таким энтузиазмом разрушенные некогда, сегодня почти все восстановлены самими преступниками, и бывшие узники массово вернулись под родимый кров. Разумеется, их никто не караулит, и всякий обитатель волен уйти оттуда в любую минуту, но одинокие люди из числа бывших зеков предпочитают жить на зоне. Слишком уж неуютно им в большом мире. Они работали на стареньких производствах и получали какие-то гроши, которых хватало на фуфайки и не очень жирную еду. Вольнонаёмных в этих лагерях не осталось, и зоны не делились на мужские и женские. Даже какие-то семьи образовались в этих колониях.
Немедленно нашлось энное количество лучезарных публицистов, которые объявили, что это и есть светлое будущее всего человечества. Надо лишь каждому новорожденному немедленно делать пожизненный укол. Противники подобной придумки называли её беатризацией и ссылались на какую-то книгу, которой я не читал. Книгу я нашёл по каталогу и заказал, но отложил чтение на потом. Мне было достаточно и публицистики, в общину законопослушных меня не тянуло, хотя, судя по сроку, который мне грозил, я мог бы занять там видное положение.
Распорядок дня у меня был установлен на месяц вперёд. Вставал я по будильнику в семь. Зарядки не делал, несмотря на то, что некая наведённая часть моей новой личности пыталась заставить меня заниматься физкультурой. Неделание зарядки – максимум доступного мне непослушания. Готовил завтрак и дисциплинированно его съедал. Никакие голодовки, даже под видом диет, в моём положении не допускались. Между восемью и девятью часами я был обязан спуститься вниз и проверить почту. Я прекрасно помнил, что суд состоится двадцать седьмого числа, и именно в этот день с утречка я выну из ящика повестку, дублирующую распоряжение следователя. В обществе законопослушных подследственных никакие проволочки не допускались, бюрократизм никто разводить не собирался, всё делалось быстро, с первого раза и в последнюю минуту. Никакие дела не возвращались на доследование и обжалованию не подлежали. Зачем, если и так всё ясно. Укол законопослушания был заодно идеальной сывороткой правды, так что, какие бы то ни было следственные ошибки исключались. Ну а признавать или не признавать свою вину подследственные были вправе, на приговор это никак не влияло.
Я знал, что до двадцать седьмого числа повестки не будет, но всё равно каждый раз вздрагивал при виде кучи рекламных листков, наполняющих почтовый ящик. Бегло проглядывал их и, убедившись, что вызова в суд в пачке не затесалось, отправлял весь ворох в мусоропровод. После этого мои ежедневные обязанности перед карательными органами были выполнены, и я шёл в библиотеку, выполнять командировочное предписание.
В библиотеке меня уже узнавали. Ещё бы, постоянных читателей у них немного, интернет сильно подкосил библиотечное дело. Девушка на абонементе улыбалась мне не официально-равнодушной гримаской, а по-человечески приветливо. Хорошо, что она не знает, кто я такой.
Работа, мне порученная, близилась в концу. Очерк оптовой торговли, составленный мною, начинался с финикийцев. Более ранние цивилизации, если я ничего не путаю, предпочитали грабить соседей, но не торговать с ними. Исправительных уколов в те времена не было, и всякий народ сам решал, как вести себя с чужаками.
Отдельная глава была посвящена электробытовым приборам. До восемнадцатого века ничего подходящего не нашлось, к тому же, Вольтов столб и прочие изыски былых времён трудно отнести к бытовым приборам. В активе оказались только известные с древности янтарные палочки, для игр с электризацией. Но ими никто и никогда не торговал оптом.
Кстати, янтарные палочки натолкнули меня на любопытную идею – организовать производство детских электробытовых приборов. Не дурацких кукол с батарейкой внутри, а чего-то настоящего, скажем, миниатюрных стиральных машинок, в которых запросто можно простирнуть носовой платочек или кукольное платьице, но при всём желании невозможно залить соседей или попасть под удар током. Всё это я записал в свой отчёт, хотя и подозревал, что никто и никогда не станет его читать.
Отдельным файликом оформил просьбу шефа, выяснить, что такое кухарка. В одном старом словаре для кухарки нашлось значение «приспешница», а другой словарь, поновее, сообщал, что приспешник это «помощник в каких-нибудь плохих, неблаговидных действиях, сообщник». Попахивало это определение уголовщиной, но чего ещё можно ожидать от такого исследователя, как я.
Двадцать шестого числа, до икоты перепугав пол-отдела, я появился в фирме. Сдал шефу выполненную работу и предупредил, что завтра меня не будет, поскольку меня вызовут в суд. Ничего не поделаешь, гособязанность, что-то вроде военной службы. А судейские тоже хороши – присылают повестку в день исполнения. Или они считают, что всякий подсудимый уже уволен, и предъявлять повестку по месту работы не обязательно?
Шеф покивал, соглашаясь, отчёт мой даже мельком проглядывать не стал, поинтересовался только где и во сколько состоится суд. Неужели собирается явиться? Не хотелось бы.
