— Да, конечно, — Куликов постарался встряхнуться.
— Мой долг также предупредить вас, — неумолимо продолжал инспектор, — об уголовной ответственности за нарушение ограничения права на труд.
— Я знаю, — Куликов встал и протянул руку жене.
— Мы вышлем каталог пансионатов на ваш электронный адрес, — закончил Енисеев, тоже вставая. — Всего наилучшего.
По-прежнему держась за руки, они вышли из помпезного мавзолея собеса и молча побрели домой. Прозрачное небо ранней осени равнодушно смотрело вниз, на переполненный человеческий муравейник. Густые толпы людей сновали по улицам, перед светофорами нетерпеливо теснились стада пыхтящих машин, беспокойно мигали рекламы. Жизнь продолжалась, мчалась вперед, выбрасывая на обочину отработанный материал. Куликов уже чувствовал себя таким выброшенным, оторванным от живого мира… И от жены, как он внезапно осознал.
Теперь не может быть и речи, чтобы она отказывалась от гражданства. Собственно, она и не собиралась бросать работу — только сменить место, перебраться вместе с ним на Луну. Они даже рассчитывали, что смогут еще несколько лет помогать Наташе — заработки на лунных базах не в пример выше…
Вспомнив о дочери, он сжал зубы, чтобы не застонать. Девочка ждет ребенка, Леша хороший парень и любит ее, но сейчас ей особенно нужна и поддержка родителей. Конечно, нельзя ставить Полину перед выбором, содержать его или помогать Наташе. Надо взять себя в руки и принять неизбежное решение…
— Зайдем к Наташе? Она звала, — Куликов вздрогнул и повернулся к жене. Они с Полиной, как всегда, думали синхронно.
— Может, пойдешь одна? Что-то я устал, — он отвернулся от проницательного взгляда жены.
Полина молчала. Куликов вздохнул и виновато посмотрел ей в глаза.
— Все в порядке. Не волнуйся за меня. Я справлюсь.
Жена ободряюще сжала его руку и, грустно улыбнувшись через плечо, свернула в боковую улицу. Куликов пошел дальше, ссутулившись, как-то сразу почувствовав, как навалился возраст. Привычная дорога от станции надземки до дома вдруг показалась слишком длинной и шумной, толпа прохожих, через которую он пробирался, невольно сталкиваясь локтями и плечами, злила до брезгливой дрожи, яркие цвета резали глаз. Болезненно сморщившись и сощурившись, Куликов мечтал только о том, чтобы поскорее захлопнуть за собой дверь и оказаться в одиночестве.
У входа в подворотню на ящиках из-под пива кучковалась знакомая группа нетрезвых тинейджеров. Поникшую фигуру соседа они сразу идентифицировали как потенциальную жертву.
— Ну что, дед, все еще не в богадельне? Может помочь, поторопить? — белобрысый дворовый заводила Витек ухмыльнулся и лениво поднялся с ящика, заступая дорогу. Остальная шакалья стая глумливо оживилась.
Ох, как кстати! Куликов вдруг понял, что именно этого ему подсознательно всю дорогу хотелось — увидеть вместо безликой и бездушной государственной машины живого конкретного врага, вложить в простой и честный удар кулака всю боль и тяжесть, что лежала на душе… Он так обрадовано шагнул вперед, выпрямляясь и расправляя плечи, с такой концентрированной яростью тихо и почти ласково проговорил: «Прочь с дороги, щенок!» — что Витек, разом растеряв наглость, невольно шарахнулся в сторону.
— Но-но, дядя, ты чего? Шуток не понимаешь?
Куликов едва затормозил. С искренним сожалением обвел глазами попятившуюся шпану, разжал кулаки и подчеркнуто не спеша прошел во двор. Услышал тихо брошенное в спину:
— Ничего, недолго тебе еще здесь место занимать! Мы своего часа дождемся! — но не стал оборачиваться.
Зайдя в квартиру, Куликов несколько минут стоял в прихожей, прислонившись спиной к двери. Сердце колотилось, как будто он на самом деле только что отбивался, борясь за жизнь, от своры голодных злобных шавок, вполне безопасных поодиночке. Он вдруг припомнил изредка мелькавшие в новостях сообщения о нападениях на пенсионеров. Правозащитники беспокоились: закон формально осуждал насилие над послегражданами, но на практике такие дела спускались на тормозах. Хотя что тут странного?
Стариков, даже задвинутых в пансионаты, на обочину жизни, с глаз долой — все равно слишком много. Урезанное до предела пенсионное обеспечение поглощает львиную долю бюджета, а налоги тяжким грузом давят на каждого, кому повезло найти работу. И ограничение рождаемости, и, наоборот, поощрение, и роботизация производства, и все прочие прожекты до сих пор только запускали все новые петли обратной связи, закручивали и закручивали пружину безнадежной ненависти. Что же удивляться, что государство втайне поощряет любые способы хоть как-то выпустить пар? Чиновники лицемерно рапортуют, что пансионаты, мол, обеспечены адекватной охраной — а кто не спрятался, я не виноват.
Куликов, скрипнув зубами, вспомнил жалкие съежившиеся фигуры встречавшихся иногда в транспорте пенсионеров, настороженные подобострастные улыбки. Шпана в подворотне сегодня отступилась, только решив, что еще рано — но это ненадолго. Очень скоро все соседи заметят, что он перестал ходить каждый день на работу. Можно, конечно, ходить… куда-нибудь. С озабоченным видом наматывать километры по улицам, притворяясь занятым и целеустремленным. И надолго его хватит? Ну, нет!
Он оттолкнулся от двери, решительно прошел в комнату, вытащил с нижней полки ящик с инструментами. Его не заставят прятаться и дрожать от страха! Конечно, оружие для послеграждан под запретом, но инструмент носить с собой никто не запретит. Надо сообразить, что можно использовать, как кастет. А еще лучше, заточить стамеску…
Он выпрямился, держа в руках набор стамесок, мельком бросил взгляд за окно. Из подворотни разбредались в разные стороны, нога за ногу, хилые тощие фигурки. Они же дети! Его окатило жгучим стыдом. Уронив стамески на подоконник, он ткнулся лбом в раму. Как это вышло, что он видит врагов в идущих следом поколениях? Как получилось, что они видят врага в нем? А разве он сам, встречая на улицах запуганных стариков, не испытывал лишь раздражение, не думал со злостью, чего им дома не сидится? Не потому ли, что в свое время сам голосовал за все эти законы о пенсионерах? Не потому ли, что злость скрывала такой же стыд, давно затоптанный в глубину души?
Это тоже петля обратной связи. Молодые голосуют за то, чтобы убрать старших с дороги, ведь работа и жизнь нужна им сейчас, а не когда-то потом, и в юности не верится, что когда-нибудь доживешь до пенсии. А когда они все-таки стареют, то уже не могут протестовать — и даже не потому, что мешает лишение гражданских прав. Каждому, сохранившему совесть, протестовать мешает стыд.
