— А где все?
— Ира укладывает Игоря, — ответила Галя, не отрывая взгляда от экрана, — Анна Наумовна в своей комнате, ей дали снотворное.
— Ты думаешь, она сможет уснуть после того, как…
— Не знаю. — Галя перевела взгляд с экрана на меня, и мне очень не понравилось выражение ее лица, хотя я не смог бы сказать, чем именно. — Ира просила, чтобы мы с тобой остались на ночь, потому что…
— Я и сам хотел предложить, — перебил я.
— Прекрасно, — вмешался Учитель, пряча в портфель блокнот и диктофон, которого я раньше не заметил. — Если вы останетесь здесь, мне не надо будет искать вас в случае чего…
— В случае — чего? — спросил я с нажимом. Следователь не ответил.
— До свидания, — сказал он, направляясь к двери, — постарайтесь уснуть. Поговорим утром.
— Там, на кухне, ваш сотрудник, — напомнил я.
— Арье? Он останется здесь, — кивнул Учитель. — Надеюсь, для него найдется чашка кофе?
— И теплая постель… — пробормотал я.
— Нет, постели не надо. — Следователь отнёсся к моим словам вполне серьезно. — Спать он не будет… надеюсь.
— О чем он тебя спрашивал? — спросил я Галю, когда за Учителем захлопнулась входная дверь.
— Ах. — Она пожала плечами. — Всякие глупости. Кто где стоял, кто что делал, кто куда выходил, есть ли в доме колющие предметы, кроме тех, что на кухне…
— В ящике компьютерного стола лежат…
— Да, — перебила Галя, — ножики нашли, конечно. Эксперт — тот, что в очках, лысый — положил их в пакеты… А этот… Преподаватель…
— Учитель, — поправил я.
— Из него такой же учитель, как из меня балерина, — поморщилась Галя. — Да, так он сказал, типа вот это больше всего подходит. И внимательно рассматривал. Держал кончиками пальцев, как экспонаты в музее.
— Нашел что-нибудь?
— Что он мог найти? — раздраженно сказала Галя и, помолчав, добавила: Нет. Если бы там что-то было, он стал бы задавать новые вопросы, верно?
Я пожал плечами. Я смотрел на меловой контур. Я не мог поверить, что Алика больше нет. Наверно, только поэтому я был относительно спокоен. Наверно, Анна Наумовна тоже не поверила, что ее сына нет среди живых, — иначе она лежала бы с сердечным приступом. Ира не поверила тоже, не говоря уж об Игоре — мальчик вообще считал отца бессмертным.
И я его понимал.
— Что это было? — спросила Галя. — Действительно Алика убили?
— В этом не может быть сомнений, — сухо сказал я.
— Но это невозможно! — Нервное напряжение вырвалось наконец на свободу, и Галя кричала, сжимала мои ладони, по щекам ее потекли грязные от туши слезы. — Мы все были здесь! Видели! Он стоял и упал. И все! Никто к нему не подходил даже! Но если! Кто из нас мог? Зачем? У всех на глазах?
— Вот потому-то, — сказал я, — следователь по фамилии Учитель не поверил ни одному нашему слову. Ни моему, ни твоему, он не поверил Анне Наумовне, не поверил Ире, а если что-то говорил Игорь, то и его слова он, видимо, посчитал глупостью. Сейчас он сидит, наверно, в своем кабинете и соображает: вместе ли мы все организовали или это сделал кто-то один, а остальные его покрывают.
— Это глупо!
— Конечно, — согласился я. — Но на месте Учителя я рассуждал бы точно так же. Он не задал ни одного вопроса, который следовало бы задать. Не задал мне и скорее всего не задал никому из вас.
— Ты имеешь в виду…
— Он не спросил: кем был Алик при жизни.
При жизни Алик был человеком странным. Мы были дружны с детства. Жили в соседних дворах и, естественно, играли в одной песочнице, ходили в один детский сад, а потом оказались в одном классе.
В детском саду — Алику было тогда шесть лет — он упал с подоконника, на который залез, чтобы разглядеть большую птицу, севшую на ветку липы, ударился головой и получил легкое сотрясение мозга. Анна Наумовна считала, что с этого начались все странности в поведении Алика, все его болезни, в общем, все, что она впоследствии называла одним словом: «беда». По-моему, падение с подоконника никак на его здоровье не сказалось — к тому времени мы были с Аликом знакомы уже добрых полгода, успели стать закадычными друзьями, и я-то знал, что голоса Алику слышались еще до того, как он полез смотреть на птичку, мы это часто обсуждали и даже дрались, потому что Алик приписывал мне слова, которых я не говорил, и, наоборот, часто в упор не слышал, когда я его звал, хотя я кричал ему прямо в ухо.
«Посмотри, — говорил он, — какие сегодня высокие волны. И ветер».
Я думал, что это он так играет, и поддакивал:
«Ага. И пиратский корабль! Сейчас потонет».
Алик сердился:
«Какой корабль? Где ты видишь корабль? Ничего нет. Только волны».
Мне не хотелось спорить, и я соглашался. Нет так нет, какая разница.
Учителя считали Алика большим фантазером и время от времени писали Анне Наумовне суровые письма с просьбами или зайти в школу для беседы, или без всякой беседы (сколько можно говорить на одну и ту же тему?) повлиять на сына, чтобы он перестал, наконец, изображать из себя барона Мюнхгаузена или Тартарена из Тараскона. Анна Наумовна на сына повлиять не могла — пыталась в свое время, убеждала, что нет в природе зеленых облаков или еще одной луны с большими черными морями, Алик мамины нотации выслушивал и принимал к сведению: в конце концов, с мамой своими впечатлениями он делиться перестал и перенес свою просветительскую деятельность на меня, я-то слушал его с раскрытым ртом и верил каждому слову, потому что знал, что каждое слово — правда.
Мы часто обсуждали с Аликом, что это было на самом-то деле. Классе примерно в пятом мы уже оба считали себя достаточно взрослыми, чтобы понимать: видит Алик порой вовсе не то, что в действительности происходит перед его глазами, а слышит совсем не то, что говорят присутствующие. Бывало, он повторял мне несколько слов, которые только что прозвучали в его ушах, и это были слова какого-то тарабарского языка, не русского, не английского и наверняка даже не японского. «Хельбурагиста мамедеок бироот». Это к примеру. На самом деле слова могли звучать и иначе, я-то передаю их, как запомнил в Аликином исполнении, а он мог воспроизвести слова не совсем так, как они звучали в его ушах — в общем, испорченный телефон, и мне в этой игре доставалась роль последнего принимающего, так что искажения были совершенно неизбежны.
В восьмом классе мы оба прочитали несколько книг по психиатрии, сейчас я мог себе представить, как превратно мы тогда понимали написанное и как вообще не понимали даже того, что казалось нам очевидным. Но вывод мы сделали однозначный — Алик вовсе не псих ненормальный, и не следует ему ложиться в психиатрическую больницу для прохождения обследования на предмет точной клинической диагностики. А совсем наоборот— все, что он слышит, кто-то говорит на самом деле, а все, что он иногда видит, на самом деле существует. И даже более того: время от времени, совсем, к счастью, редко, иначе это действительно могло бы стать очень большой проблемой, Алик вдруг начинал ощущать предметы не нашего мира, а какого-то, существовавшего или в его мозгу, или — если на самом деле — там, где никто из нас не мог ничего своими руками пощупать или на что-то своими ногами наступить. В моем присутствии это случалось с ним всего раз пять или шесть — первый раз летом, когда мы перешли в седьмой класс, а в последний раз осенью уже в десятом классе: мы сидели у Алика в комнате, делали вид, что готовимся к контрольной по математике, а на самом деле тихо обсуждали концерт группы «Кино» и последние песни Виктора Цоя. Алик протянул руку, хотел взять у меня газету, в которой была помешена длинная и глупая статья, и я увидел, как пальцы его уперлись в какую-то преграду и тыкались в нее, как слепой котенок тычется во все углы в поисках миски с молоком. Алик пытался нащупать то, что ему мешало, он действительно это ощущал, глаза его стали огромными, а лицо покраснело от нервного напряжении.
