И внезапно когтистые пальцы разжались. И путника отбросило от уступа, до края которого ему оставалось всего ничего, — не более полуметра отделяло его от благословенной земли, напоенной терпкими ароматами трав, иссушенных южным солнцем. И с изумлением, застывшим на лице, с замершим в груди криком, так и не сумевшим найти себе дорогу на волю, обрушился путник вниз — на мелкий песок пляжа, пропитанный океанскими водами — сейчас, в последнюю минуту жизни показавшийся ему тверже булыжной мостовой. И неродившийся крик угас. И тело, дернувшись, застыло в странной позе человека, пытавшегося охватить весь мир распростертыми руками со сведенной судорогой в кулак пальцами, в каждом из которых и находилась частица этого мира — мелкий морской песок.
И какое-то время спустя лишь волны осмелились приблизиться к неподвижному телу, осторожно касаясь его; с каждым разом все чаще и чаще.
Светало. Начинался прилив».
Иван Сергеевич окончил чтение и отложил распечатку. Но еще долго в комнате царила необыкновенная тишина: гости, замерев, по-прежнему вслушивались в отзвучавшие слова, рисуя перед внутренним взором картину бездвижно лежащего тела, медленно покрываемого морским приливом.
Пауза затянулась, и дабы прервать ее Иван Сергеевич кашлянул негромко, весьма довольный и своим чтением, и тем эффектом, что оно произвело на скромную аудиторию. Услышав кашель, все четверо вздрогнули, как один человек, освобождаясь от уз отзвучавших фраз, и зашумели, задвигались, налили себе, не стесняясь, из новой бутыли, выпили во здравие удивительного писателя и декламатора и закусили поспешно: в самое короткое время в комнате сделалось шумно от произносимых похвал и звона хрусталя.
Гости хвалили новый рассказ столь искренне и с такой охотою, что Ивану Сергеевичу ничего не оставалось сделать, как достать гранки нового своего романа, принесенного ему на корректуру и прочитать первую главу. А затем, заражаясь всеобщим настроением, еще и еще одну, каждая новая глава встречалась со всевозрастающим интересом, с искренним восторгом первооткрывателей, и автор уже заразился этим восторгом, и читал без остановок, будто сам торопясь узнать, что же произойдет дальше, к чему приведет его героев следующая страница нового творения.
Кстати, именовался роман весьма загадочно, особенно для непосвященного уха, и совершенно по-мистически: «Si tu non veneris ad me, ego veniam ad te» — довольно длинно и несколько претенциозно, но ничего не поделаешь, Иван Сергеевич очень любил латынь. Но, к сожалению своему, не знал. А потому его хватало лишь на цитирование «Библии Вульгаты», да на составление подобных предложений, большею частью либо списанных у известных авторов, либо сотворенных супругой, знавшей этот язык весьма недурно — откуда именно, она не уточняла, говорила лишь вскользь об угасшем ныне интересе к нетрадиционной медицине. Да, кстати, длинное заглавие романа переводилось приблизительно так: «Если ты не придешь ко мне, я приду к тебе» — в общем, ничего сверхъестественного, напротив, очень обыденно — но только на русском языке; она же, произнесенная на латыни, тут вы со мной, думаю, согласитесь, звучала куда эффектнее. В романе эта фраза составляла часть страшного заклинания, вызывающего разных оборотней и нетопырей на ни в чем не повинные головы, посмевшие эту фразу прочесть вслух. Полностью это заклинание было приведено ближе к середине романа — опять же благодаря «бабушкиным сказкам» и познаниям жены в латыни. Впрочем, судить, верно или ложно было использованное в романе заклинание, оставалось слушателям.
И вот тут, в самый ответственный момент, когда Иван Сергеевич как раз прочел означенное заклинание полностью, как и положено читать подобные вещи: с чувством, с толком, с расстановкой, — и готовился продолжить чтение дальше, на кухне что-то явственно хлопнуло и запахло… метаном, что ли.
Дверь в гостиную неожиданно приоткрылась. Но в темном проеме никого не было. Только слышно было сидящим в гостиной, как нечто невеликое, перевалив порожек, поползло в комнату, переваливаясь и пыхча, пошлепало по паркету прямиком к собравшимся.
Гости отвернули взоры от чтеца и медленно перевели их в направлении полутемного угла, откуда доносились мягкие шлепки и пыхтение. Поначалу им ничего разглядеть не удавалось — гостиную освещал торшер, в круге света которого они все и сидели. Но пыхтение и шлепки уверенно приближались. И вот, наконец, приблизились настолько, что из темноты показалась здоровенная, с армейский ботинок цвета хаки 47-го размера, рогатая жаба. Она медленно переставляла лапы, толщиною с руку ребенка, а глаза ее, повертываясь в глазницах, впивались по очереди в каждого из пришедших, заставляя того замереть на месте и против воли вглядываться в нежданную гостью.
Подойдя к столу, жаба оглядела собравшихся еще раз, особенно долго разглядывая побелевшего поэта-лирика, а затем, тяжело моргнув, взглянула на свою переднюю лапу, приподняв ее к глазам, — на запястье лапы блеснули изящные дамские часики. Помолчав немного, грудным голосом жаба произнесла:
— Уж полночь близится, а Германа все нет!
И покачала головой недовольно.
Этого оказалось достаточно. Даже более чем достаточно: гости сорвались с мест — упал стул, зазвенел хрусталь рюмок, проливая недопитое содержимое на скатерть; хозяин вскочил следом, пытаясь выбраться из-за стола и докричаться до гостей, но те, уже не слыша ни его, ни себя, ни криков друг друга, хватали с вешалки верхнюю одежду и спешно выбегали в коридор.
Зашнуровывали ботинки они уже в лифте.
Иван Сергеевич обернулся к жабе. Та улыбнулась в ответ, махнула лапой; тотчас же ввысь поднялся дымный столп, достигая высоты ста семидесяти сантиметров и, достигнув, немедленно распался. А из него вышла его супруга, Василиса Петровна, складывая в пальцах жабью шкурку. Затем она подошла к шкатулке, стоящей на серванте, открыла ее и уложила шкурку в особое отделение с надписью «рогатая жаба», рядом находились еще несколько таких отделений, общим числом более двух десятков, каждая сопровождалась коротким пояснением: «жаба обыкновенная», «квакша», «лягушка веслоногая» и проч.
— Бася! — возмущенно воскликнул писатель.
— Что Бася, — недовольно откликнулась супруга. — Что Бася? Я уже триста лет Бася.
— Ну, нельзя же так. Все-таки, они мои друзья…
— Нельзя, как же. Посмотри на время, а потом уж говори «нельзя». Мне убирать за вами, устроили тут свинарник, вон самогон ваш трехзвездочный весь на скатерть пролили. Неужто ты оттирать будешь? Вот именно, не мужское это дело, качай головой. И уборка, и готовка, и постель — и все я, везде я! Это подай, то прибери, в магазин сходи, даже гранки и то вычитай. Ну, как же, у тебя работа, ты человек занятой, известный — то диспут, то встреча, то фуршет. А ведь тебе завтра в издательство роман сдавать — в корректуре конь не валялся. И что, опять я править буду?
