"И, - мысленно добавил он, - Боже, помилуй наши души".
Посыльные появлялись теперь по двое, по трое. Нью-Йорк стал всего лишь первым в длинном списке жертв.
Гуарнелис чувствовал, как где-то глубоко внутри зашевелилось, словно раскаленный докрасна нож, чувство вины. Ведь они - он и его противник на том краю света пытались положить конец миллионам лет эволюции. Они предали человеческий свет огню, который, не будучи божественным, являл собой плод разума настолько надменного, что место ему было в самом аду.
И вдруг Гуарнелис понял, что он и его противник - это два самые одинокие, самые презираемые существа на всей планете. Эта мысль не добавила ему радости. Гуарнелис знал, что не хочет больше жить. Незачем.
И в этот миг оглушающе прогремел звонок "Прекратить огонь". Этот зуммер был соединен с коротковолновым приемником, и активизировать его мог только сам президент или его преемник. И тут же на пульт перед ним легло сверхсрочное сообщение. Оно гласило:
"Президент непосредственно К.К. Западного Командования. Прекратить атаку. Повторяю. Прекратить атаку. Идут переговоры. Толбой".
Сообщение явно было подлинным: Толбой - код, известный только президенту, Ватерману и ему самому. Для каждой вахты использовался другой код...
И однако, возможность саботажа полностью исключить нельзя...
Решение надо принимать быстро. Нет времени раздумывать о возможностях дипломатических переговоров между странами, стоящими на краю взаимного уничтожения. Нет времени отличить безнадежность от глупости. Нет времени подумать.
- Всем частям Западного командования, - ровным голосом сказал Гуарнелис в микрофон. - Зеленая готовность. Повторяю. Зеленая готовность. Остановить ответный удар. Повторяю. Остановить ответный удар. Атаковать только ближайшие цели. Повторяю. Атаковать только ближайшие цели.
Еще одно решение, которое следует принять. К этому времени более половины ракет Западного командования несутся в черно-голубых просторах стратосферы к своим восточным целям. Не зря он дал приказ о Красной Готовности. Вопрос в том, должны ли почти достигшие цели ракеты (а это почти все) донести свой груз, или их следует уничтожить? Если их не уничтожить, то это, вне всякого сомнения, сорвет переговоры. С другой стороны, если их все-таки уничтожить, то огневая мощь Запада будет ослаблена. Причем ослаблена до такой степени, что если переговоры не увенчаются успехом, то капитуляция неизбежна.
Невыносимое решение. Но и жизнь сама тоже невыносима.
- Всем боевым частям. Стоп запуск восточные цели. Повторяю. Стоп запуск восточные цели. Ракеты на боевом курсе самоликвидировать. Повторяю. Ракеты на боевом курсе самоликвидировать. Продолжение Зеленой Готовности.
Ну, вот и все!
На мгновение генерал Гуарнелис чувствовал, как в мире наступила тишина. Смерть смерти. Затем до него начали доноситься слабый гул работающих машин, возбужденные голоса... Но далеко, так далеко. Он посмотрел на круглую стальную панель у себя над головой. Подумал о ведущем в самое небо колодце. "Теперь, - думал он, - небо уже не черное и не чистое. Теперь оно исчеркано красными следами пронесшегося сквозь него безумия".
Взглянув на часы, генерал обнаружил, что война продолжалась пятьдесят пять минут. Целая вечность. Долгая, долгая жизнь. Он отчаянно пытался не думать о миллионах погибших. Не граждане восточного или западного блока, нет, просто люди. Он пытался о них не думать, но ни о чем другом думать не мог.
Если бы только это проклятое расовое самоубийство началось не сегодня, а завтра. Если бы только он тоже был в это время на поверхности... лучше бы он был в числе бесчисленных жертв.
Он почувствовал, как кто-то положил ему руку на плечо. Он понял, что генерал Ватерман что-то ему говорит.
- Добро пожаловать, - мягко сказал Ватерман. - Добро пожаловать в братство проклятых.
- Все кончилось? - спросил Гуарнелис. - Все действительно кончилось?
Он и сам прекрасно знал, что все, абсолютно все кончилось. Но больше нечего было сказать.
- Все позади, - ответил Ватерман. - Скоро ты уже будешь в Нью-Йорке и сможешь спать хоть целый год без перерыва.
Гуарнелис решил, что Ватерман сошел с ума.
- Нью-Йорка больше нет.
- Ты только не волнуйся. С Нью-Йорком все о'кей. И с Детройтом тоже. И с Ленинградом, и с Москвой. Это твоя первая вахта. Во время первой вахты каждый должен принять участие в операции под кодовым названием "Испытание", - Ватерман криво улыбнулся. - Я был на твоем месте восемнадцать месяцев назад. Думал, что свихнусь. Но все обошлось.
- Операция "Испытание"? Что, черт возьми, ты имеешь в виду?
- Видишь ли, одно дело - сидеть на Троне Мира и ждать, когда что-нибудь случится, - тихо объяснил Ватерман, - и совсем другое внезапно понять, что ты, так сказать, левая рука Бога. Мы должны совершенно точно знать, как поведет себя каждый, садящийся в кресло главнокомандующего. Для этого и запускают смоделированную компьютером войну. Когда тебе в следующий раз придется нести вахту, ты будешь смотреть, как еще один несчастный страдает в этом кресле...
Ватерман замолчал. Гуарнелис хотел похоже, что-то сказать. Он пытался, но потрясение было так сильно, что слова застревали у него в горле. Его разум до краев полнился бесчисленными жертвами - теперь же, узнав, что все это - только компьютерная модель, он словно получил бесчисленное количество помилований.
- Наши славные рыцари плаща и кинжала, - продолжал Ватерман, говорят, что на востоке пользуются точно таким же приемом.
Он говорил, чтобы говорить, давая Гуарнелису время придти в себя.
- Это очень даже неплохой метод... даже не беря в расчет данные об индивидуальной реакции испытуемых. Никто из тех, кто прошел через этот ад, не станет торопиться нажимать на кнопки в случае настоящей Желтой Готовности. Ни тут, у нас, ни на востоке, - Ватерман усмехнулся. - По правде сказать, по-моему, в конце концов у нас получатся части международных военных пацифистов.
Но генерал Гуарнелис его уже не слушал. Его заполняла необъятная пустота, и вдруг (он всегда относился к религии несколько свысока) она заполнилась чувством более сильным, более глубоким, более смиренным, чем самая чистосердечная молитва.
Ибо жизнь все еще для живых. Земля все еще цела, а воздух чист и свеж. И Гуарнелис слышал, как где-то - пусть не во времени и не в пространстве - пела маленькая птичка.
