— Самое печальное то, что ты увидишься с ней снова.
— Что? Откуда ты это взяла?
— Не знаю. Я чувствую. А интуиция у меня хорошая, очень хорошая. Ведь я ходила к Абба-динго.
— Я спрашивал тебя, дорогая, что там произошло с тобой.
Но она только покачала головой и пошла вперед. Мне ничего не оставалось, как последовать за ней, хоть я и чувствовал себя слегка раздраженным. Я спросил еще раз, более настойчиво:
— Что же там произошло?
С чувством оскорбленного женского достоинства Вирджиния ответила:
— Ничего, ничего. Мы долго поднимались туда. Тетя настояла на том, чтобы я пошла с ней. Но оказалось, что машина в этот день не предсказывает. Нам пришлось брать разрешение, чтобы спуститься вниз, в шахту, и вернуться по «подземке». День пропал зря.
Вирджиния говорила так, как будто обращалась не ко мне, а к кому-то впереди себя, как будто воспоминания ее об этом дне были не из приятных. Потом она посмотрела на меня: карие глаза пытались заглянуть в мою душу. (Душа! Это слово есть во французском, но ничего подобного нет в современном общечеловеческом языке). Она вдруг встрепенулась и попросила меня:
— Давай не будем сегодня грустить. Давай с радостью принимать все новое, Поль. Давай вести себя по-французски, раз уж мы французы.
— Пошли в кафе. Нам нужно кафе. И я даже знаю, где есть то, что нам нужно.
— Где же?
— Двумя ярусами выше. Где разрешают находиться машинам, а гомункулам — заглядывать в окна. Мысль о том, что за нами в окна будут подглядывать гомункулы, была для меня просто забавной, хотя раньше я даже не вспомнил бы об этих существах, как будто это столы или стулья. Прежде я вообще с гомункулами не встречался, хоть и знал, что они люди, созданы из животных, но выглядят, как люди и умеют говорить. И только сейчас я задумался над тем, что они могут быть и уродливыми, и красивыми, и оригинальными. Даже более чем оригинальными: романтичными. Наверное, сейчас Вирджиния думала о том же, потому что сказала:
— А они могут быть совершенно восхитительными. Так как же называется кафе?
— «Жирная кошка».
«Жирная кошка». Откуда мне было знать тогда, что это начало нашего пути к кошмару, к дождевым потокам и завывающим ветрам? Откуда я знал, что это как-то связано с бульваром Альфа Ральфа? Никакая сила не заставила бы меня пойти туда, если бы я знал. Какие-то другие свежеиспеченные французы вошли перед нами в кафе.
Официант с длинными каштановыми усами принял у нас заказ. Я пригляделся к нему: не гомункул ли это, получивший лицензию на работу среди людей? Но нет. Это была машина, хоть в голосе ее и звучала сердечность парижанина. Те, кто создавал ее, даже сумели сделать так, что официант ежеминутно нервно проводил рукой по усам, а на лбу у него сверкали настоящие капельки пота.
— Мадемуазель? Месье? Пиво? Кофе? Красное вино только в следующем месяце. Солнце засветит в четверть первого, а потом еще раз в половине первого. Без двадцати час на пять минут пойдет дождь, чтобы вы могли насладиться своими зонтиками. Я уроженец Эльзаса. Вы можете со мной говорить и на французском, и на немецком.
— Что-нибудь, — сказала Вирджиния. — Решай сам, Поль.
— Пива, пожалуйста. Светлого. Обоим.
— Сию минуту, месье, — сказал официант и исчез, развевая фалдами своего фрака.
Вирджиния, не отрываясь, смотрела на небо:
— Как бы я хотела, чтобы сейчас пошел дождь! Я никогда не видела настоящего дождя.
— Потерпи, дорогая.
— А что такое «немецкий», Поль?
— Другой язык, другая культура. Я читал, что новых немцев будут создавать в следующем году. А тебе разве не нравится быть француженкой?
— Очень нравится. Намного больше, чем быть просто номером. Но, Поль… — внезапно она запнулась, а в глазах появилось смущение.
— Да, дорогая?
— Поль, — сказала она, и в этом звуке моего имени был крик, молящий о помощи. Он шел из глубины ее души прямо ко мне, к сердцу того, кем я стал, и кем я был, вопреки всему тому, что было заложено в меня моими создателями.
Я взял ее руку.
— Скажи мне, дорогая.
— Поль, — сказала она, чуть не плача, — ну почему все так быстро происходит? Это наш первый день, и мы оба чувствуем, что сможем прожить вместе всю оставшуюся жизнь. Но что-то не то в нашем дуэте… Нам нужно найти священника. Я не понимаю, что происходит и почему так быстро. Я хочу любить тебя, и я люблю тебя. Но я не хочу любить тебя так, как будто кто-то заставляет меня это делать. Я хочу быть сама собой. Из ее глаз полились слезы, но голос оставался твердым.
А потом я сказал то, чего мне не нужно было говорить:
— Ты не должна волноваться, любимая. Я уверен, что Содействие все продумало.
Услышав мои слова, она расплакалась громко и безудержно. Я никогда раньше не видел, чтобы взрослый человек плакал. Это было очень странно и пугающе.
Человек, сидевший за соседним столиком, встал и подошел к нам, но я не обратил на него внимания.
— Дорогая, — пытался я успокоить Вирджинию, — дорогая, мы справимся.
— Поль, позволь мне уйти от тебя, только так я смогу быть твоей. Всего на несколько дней или недель, а может, и лет. Тогда, если… если… если я все же вернусь, ты будешь знать, что это я, а не запрограммированная машина. Ради Бога, Поль, ради Бога! — и уже совсем другим голосом прибавила: — А что такое Бог, Поль? Они заложили в наше сознание множество новых слов, и я не знаю, что они значат.
Человек, стоявший возле нашего столика, сказал:
— Я могу отвести вас к Богу.
— Кто вы? — спросил я. — И кто вас просит вмешиваться?
Мои слова были произнесены очень обидным тоном, чего в нашем прежнем языке — общечеловеческом — не было совсем. Но незнакомец вежливо продолжал (он хоть и был французом, но умел держать себя в руках):
— Меня зовут Максимилиан Макт. Я когда-то был верующим.
Глаза Вирджинии загорелись. Она быстро вытерла слезы и уставилась на незнакомца. Он был высокий, худой, загоревший (и как ему удалось так быстро загореть?). У него были огненно-рыжие волосы и усы почти как у нашего официанта.
— Вы спросили о Боге, мадемуазель. Бог там, где всегда был, есть и будет. Он вокруг нас, возле нас, в нас.
Очень странно звучали эти слова в устах человека вполне мирской наружности. Я поднялся, чтобы попрощаться с ним, но Вирджиния, поняв мои намерения, поспешила предотвратить мои слова:
— Совершенно верно, Поль. Дай месье стул, — голос у нее был очень теплым.
Подошел официант с двумя конусообразными бокалами, наполненными золотой пенистой жидкостью. Я никогда раньше не видел пива, но знал, какое оно на вкус. Я положил на поднос мнимые деньги, получил мнимую сдачу и заплатил официанту мнимые чаевые. Содействие еще не придумало, как снабдить каждую воскресшую нацию своими собственными деньгами, поэтому мы не могли пока расплачиваться настоящими купюрами. Еда и напитки были бесплатными.
