Письмо "Вторник". Здравствуйте, Дарья Сергеевна, то бишь здоровеньки булы на радость окружающих, в числе которых временно отсутствую и я. Вчера попал в дом историков и архитекторов города Киева, ой, я Вам про него ничего еще не сказал - утром солнце сквозь легкий туман, мостовые в опавших листьях и треснувшей скорлупе от коричневокожих каштанов... Хозяева завалили меня старыми книгами. На вопрос как куда-то добраться, такой ответ: "Идите до метро, встаньте на Крещатике, а дальше до площади Ленинского Комсомола, бывшая площадь Сталина, бывшая Думская площадь..." Исконно русский Киев по-украински самобытен - здесь решения очередного съезда не "претворяются", а "перетворяются", двери в вагонах метро не "закрываются", а "зачиняются", а кино "Лихорадка на белой полосе" называется "Лихоманка на белой полосе", а "Опасная погоня" есть "Небеспечная..." Не беспечен ли и я в своей погоне за Вами? Есть еще одно опасение - так скоро привыкаешь к местному говору, что боюсь по возвращении буду "гакать" и "гыкать" - понравиться ли Вам такое? Потому и взял билет на пятницу на самолет - так оно быстрее будет. Прилечу и позвоню, знаю будете Вы, как всегда без сил после уроков мастерства, что традиционно у Вас почему-то по пятницам. Все равно позвоню, ладно?
Письмо "Среда". Не прошло еще дня и ночи, а мы снова вместе. Добрый вечер, Дарья Сергеевна! А с утра был дождь и на душе предчувствия, мрачные, как ненастные тучи - а вдруг погода несамолетная? Днем, ежась под кепкой от мокроты, добрался до Лавры, а там толпы инотуристов штурмуют кассы, пришлось достать палочкувыручалочку, журналисткий билет, но потом все как-то рассосалось и в Алмазном фонде я осознал, что кочевники скифы были-таки цари. Далее Лавра опещерилась мощами нетленными и чудесами Богом явленными, только, Дарья Сергеевна, Вы этим поповским сказочкам не верьте - я сам слышал от экскурсовода, что все это - опиум, что мощи не тлеют из-за песчаника, что затворников, замуровавших себя в кельях, было всего четверо, да и то из них трое попросились наружу, а последний оставшийся спятил. Были еще мироточивые главы, это есть черепа монашьи, их пропитывали оливковым маслом и клали в стеклянный сосуд - вот они и слезились. Это же ясно, как Божий день. А день после Лавры слегка распогодился, дождь приустал, я после пещер потоптался около усыпальницы Юрия Долгорукого, что в церкви на Брестове - в нее не пускают в дождь. Добрался до Владимирской горки, тезки моего, и окинул взором Днепр с высоты птичьего полета. По Десятинной улице дошел до Андреевской церкви. Трели Растрелли. Белые колонны на бирюзовом фоне - с оттенком синевы, как у Вас в гостиной. Вниз по Андреевскому спуску до дома двадцать, где жили Турбины Булгакова. Провинциальное, надо сказать, местечко. В обратную сторону спуск обернулся в подъем и дотянулся до Софийского собора - самое древнее каменное строение на Руси. Одиннадцатый век. Только собору больше, чем Москве. Дальше - еще не вечер - собор Владимирский. Действующий. Ждал, коченея, в церковном сквере, когда откроют. А вокруг жили каждый своею судьбой те, что попали в тот же день и в тот же час в это святое место. Подошел в телогрейке, "из мест заключения", попросил денег, я ему отказал - пьян. Нищие передрались за место у входа в храм. Подошла дама, ухоженная, в норковой шапке и дорогих сапогах, с портфелем райкомовского работника, раздала нищим подаяние, перекрестилась на собор, а потом отстояла всю службу. Я вошел в храм со всеми и поставил свечку Христу нашему спасителю - так подсказали мне прихожане и до конца мессы стоял под сенью куполов и икон. О чем просил?.. Как Вы там? К-а-к В-ы т-а-м?
Письмо "Четверг". День последний перед встречей, не то чтобы мысль, а нечто неотвязное с утра - и все о том же... Строчки - зеркало этого состояния - сложились такие: если горести все вместе нам с тобою бы сложить, проще, лучше, интересней нам с тобою было б жить... Сомнение - отправлять ли это письмо? Я вернусь, а оно все еще будет лететь. Вдруг слова в дороге увянут, как цветы? И чем больше тревоги за встречу, тем короче письмо. И еще больно торчит жало Вашего удивления, когда я перед отъездом с надеждой попросил Вас написать мне весточку в Киев: "Это еще к чему?" Ваш Владимир.
Письмо "Пятница". Этого письма не было. А случись оно, то состояло бы из одной строки: "И зачем я Вам, Дарья Сергеевна?"
А принят был я так радушно, словно разлука длилась соразмеримо с вечностью. В субботу мне устроили пир на весь мир и познакомили с дочерью Полиной. Хоть и говорят, что яблочко рядом с яблонью падает, но в данном случае у копии была явная несхожесть с шедевром. Все вроде бы то же, такое же, но не то и не такое... Не высокоодухотворенное, что ли, не долепленное... И отношения... Ясно, что Дарье Сергеевне никак не хотелось выглядеть матроной с взрослой дочерью и отношения у них были, как у подружек, а у подружек так - одна на фоне другой всегда привлекательнее. Полина отнеслась ко мне любезно равнодушно, она сама была замужем, имела свой дом и подражала матери, как вассал своему сюзерену. Клан есть клан. Случилось еще вот что - мы перешли с тобой на "ты". Наш первый поцелуй, неужели не помнишь? Больше шалость, чем серьезно, зато мне было даровано право на касание, на ласку рукой - теплом ладони по щеке, по плечу, по твоей руке... Ты первая обняла меня, это случилось в одно из застолий - гости, кто под зеленым абажуром, кто по креслам вкруг журнального столика, болтали, сплетничали, травили байки, я стоял в дверях гостиной, а ты возвращалась из спальной, и вдруг подошла ко мне, обняла сзади руками за шею и прижалась... Мы так едино постояли - какое сладкое мгновение! - и потом весь вечер, то я, то ты ловили взглядом глаза друг друга. Дальше начались, как противостояние русских и татарских войск на реке Калке, великие ночные бдения. Я приходил, мы ужинали и сначала у телевизора, а потом в разговорах просиживали до двухтрех ночи. Так получалось само собой, мы не могли, не желали расстаться, но затаились, словно ждали знака или счастливого случая, да случай не случался, знака не виделось, я целовал тебя на прощание в щеку - и все. И так почти ежедневно. Полина, жившая через квартал, как-то просидела с нами, и уже в ночи, утомленная, зевнула, потянулась и предложила: - Пойду я, а Вас куда понесет нелегкая? Оставайтесь! И я остался. На три года...
В письме из Киева я назвал наше чувство Любочкой, девочка за каких-то два месяца расцвела в девушку-любовь, под сенью которой близился всемирный семейный праздник. Счастливая пора истинной любви - ее взлет от розовой зари до жаркого полдня, когда каждая встреча, свет дня и темнота ночи таят в себе то поворот, то новую неожиданность, что тем и хороши, что просто не имеют право на разочарование. Пространства наших миров и тел распахнулись для слияния, мы бродили по незнакомым друг для друга местам, где пейзажи заманчивы, где тепло от касаний и жарко от поцелуев, где бьют родники сладострастия, а звуки речей - музыка Моцарта, высшая гармония... Я люблю Вас, Дарья Сергеевна! А вот мне ты так никогда не говорила. Не дождался.
