На следующий день, перед репетицией, — тогда, в Боулдер-Сити, — ко мне подходит этот самый Криспин и начинает говорить, будто слова у меня изо рта вынимает. Я сидел на веранде и думал насчет луны прошлым вечером и о том, что там было при луне. О Латче — что парню все само в руки валится так, что ему не надо ни на что решаться. Значит, Криспин уселся рядом и спрашивает:
— Флук, ты хоть раз видел, чтобы Латч не мог на что-то решиться?
— Братишка, — сказал я, и он понял, что это значит «нет».
Посмотрел на свой большой палец, отогнул его и добавил:
— Лабух получает все, что захочет, ни о чем не прося. И в мыслях не держит, чтобы попросить.
— Чистая правда, — сказал я. Мне не особо хотелось разговаривать.
— Он этого заслуживает. Что меня радует. Заметно, — подумал я и ответил:
— Меня тоже радует. — Ни черта меня это не радовало. — Так о чем идет толковище, Крисп?
Он долго молчал, потом проблеял:
— Ну, он меня кое о чем спрашивал. И был совсем… совсем… э-э… похож на провинциала в роскошной гостинице — расшаркивался и краснел.
— Ла-атч? — спросил я. Латч всегда изображал из себя облачко, парил, как перышко. — В чем дело?
— Это насчет Фоун, — сказал Криспин. Я ощутил в животе штуковину размером и весом с бильярдный шар.
— Что насчет Фоун?
— Он хотел узнать, что скажут музыканты, если они с Фоун поженятся.
— И что ты ему ответил?
— А что я мог ответить? Я сказал, это будет замечательно. Что ничего не изменится. Может, будет даже к лучшему.
— К лучшему, — повторил я. — А как же. Совсем будет хорошо. Если до нее нельзя дотянуться, так можно было хоть помечтать. Можно было мечтать, что вдруг все изменится. Латч и Фоун… Это у них не дурачество, нет… Поженятся по всем правилам.
— Я знал, что ты думаешь так же, как я, — сказал Криспин. Таким тоном, словно у него гора свалилась с плеч. Шлепнул меня по спине — ненавижу это — и ушел, насвистывая «Дабу-дабай».
Тогда я и порешил убить Латча. Не из-за Фоун. Она была только частью дела — самой главной, конечно, — но вот я чего не мог вынести: опять ему все подают на серебряной тарелочке! Помню, я ловил попутку, когда был маленький. В холод околачивался на дорожном перекрестке рядом с Минеолой. Долго стоял. И забрало меня хотение — сильное, как при молитве. Много времени спустя я вспомнил, чего так сильно хотел. Не поездки. Не того, чтобы подкатил парень с печкой в машине. Чего я хотел, так целой кучи проезжающих машин, чтобы я мог их остановить. Усекли? Я всегда хотел главного поворота в жизни, чтобы мне подвалило, чтобы идти своей дорогой стало легче. Это всем людям положено. Вот Латч — от роду талантливый, красивый, идет по жизни, и на него словно золото сыплется… Такие люди жить не должны. Каждой минутой своей жизни они дают по харе таким парням, как мы.
Секунду я думал: сваливаю, ухожу на свободу. Потом вспомнил радио, музавтоматы, и как шумит народ перед дверями лифта, и понял, что никуда от него не денусь. Другое дело, если он помрет, — мне бы в радость о таком услышать. Нет, я должен его убить.
Но разыграть это должен по-умному.
Дня два я об этом думал. Больше ни о чем. Думал обо всех способах, о которых слышал, и о том, на какие крючки ловят убийц в сыщицких кино. И уже решил насчет дорожной аварии — он все время водил машину, то ездил вместе с группой, то по соседству, за язычком к кларнету, либо на почту или еще куда-нибудь, так что закон случайностей был на моей стороне — Латч еще ни разу не попадал в аварию. Я уже ездил в его машине и присматривался к окрестным дорогам, когда на меня свалилась самая фантастическая удача, о которой можно мечтать — если у тебя хорошее воображение.
Я только что свернул с местной дороги от Шиннебаго на хайвей, как услышал сирены. Взял на тормоза, и к обочине. Темно-бордовый пикап с рыком промчался по изгибу дороги милях на восьмидесяти в час. В ветровом стекле — дырки от пуль, водитель пригнулся к щитку. В кузове сидели два лба и палили из пистолетов. Их догоняла машина полиции штата. Я и секунды не промедлил вывалился наружу и лег прежде, чем сообразил, что делаю. Выглянул из-за багажника. И успел увидеть, что один из лбов в пикапе выпрямился, схватившись за правую руку. Тут водитель швырнул машину на дорогу, с которой я только что съехал — это было невозможно на такой скорости, но он это сделал — шины провизжали что-то из Диззи Гиллеспи, и подстреленного человека выбросило из машины, как камень из рогатки. Его перевернуло, а потом понесло по асфальту. Я думал, он никогда не перестанет катиться. Едва он ударился о дорогу, сзади вынеслась полицейская машина — передняя правая шина спущена. Ее заносило то вправо, то влево, и на этот раз шины играли Стэна Кентона.
Вот что было важно: когда того парня подстрелили, его пушка взлетела в воздух и упала в траву не дальше, чем в двадцати футах от меня. И я схватил ее прежде, чем копам удалось остановить свою тачку. Они меня не видели — другим занимались: сначала своей машиной, потом жмуриком. Я подошел и поговорил с ними. Оказалось, те три деятеля грабили заправки и автомобилистов. Успели двоих убить. Один из копов ворчал насчет проклятых заграничных пистолетов, что он будет доволен, когда боеприпасы к ним кончатся. Копы сказали, что скоро поймают парней, которые удрали, что это — дело времени. Я сказал: конечно, поймаете. Вернулся к машине Латча и поехал, обдумывая это дело. Было ясно, что лучшего шанса мне никогда не представится.
И на следующее утро сказал Латчу, что съездил бы с ним в город. Он собрался везти почту, а я объяснил, что мне нужно в аптеку. Он ничего такого не подумал. Я пошел к себе, взял пистолет и засунул в пройму куртки, под мышку. Это был большой бельгийский пистолет. В нем оставалось четыре патрона.
Я отлично себя чувствовал. Думал, что и бровью не веду, пока Латч не оглянулся на меня — он был за рулем — и не спросил, все ли в порядке; тогда я понял, что у меня пот на верхней губе. Посмотрел в обзорное зеркало. Дорога была видна мили на две — мы ехали по равнине, — и сзади не маячила ни одна машина. Посмотрел вперед. Навстречу ехал грузовик. Миновал нас. Дорога была пуста.
— Встань на обочине, — сказал я. — Нужно поговорить.
Он удивился и посмотрел на меня.
— Флук, я могу слушать и вести. Что там у тебя за пазухой?
Так и спросил: что там у тебя. Я чуть не засмеялся.
— Тормози, Латч… — Я хотел говорить обычным голосом, но вышел хриплый шепот.
— Не дури, — сказал он. Открытым, щедрым таким тоном — как обычно, такой он уж был, этот Латч. — Давай, Флук, говори, облегчи душу.
Я достал пистолет, снял с предохранителя и сунул ему под ребра.
