- Так, истинно так! Верю, вы убедитесь...
- Уже убедились. Все же поясните, пожалуйста, как именно ваши доносы в Третье отделение способствовали процветанию отечественной литературы.
- Каждодневно служили, каждодневно, и хотя не всегда ценились, как должно, благотворное влияние свое оказали. Что сталось бы с Пушкиным да и с другими литераторами, кабы неведение помещало властям тотчас подметить дурное на ниве словесности и мягко, отеческой рукой упредить последствия? Страшно подумать, каких лекарств потребовала бы запущенная болезнь! В том мой долг и состоял, чтобы, пока не поздно, внимание обращать и тревогу бить. Старался по мере слабых сил и преуспел, надеюсь.
- Настолько преуспели, Фаддей Бенедиктович, что эти ваши старания по заслугам оценены потомством.
- Ах! - Пухлые щечки Булгарина тронул светлый румянец, глаза растроганно заблестели; всем своим обликом он выразил живейшую готовность заключить собеседника в объятия. - Писал, писал я как-то его высокопревосходительству Дубельту Леонтию Васильевичу: "Есть бог и потомство; быть может, они вознаградят меня за мои страдания". Счастлив, что оправдалось!
Булгарин многозначительно устремил указательный палец к небу.
- Да-а, Фаддей Бенедиктович, - протянул Игорь. - Мы вас вполне понимаем. Служили верно, искренне, рьяно, а вознаграждаемы были не по заслугам. Хуже того, обиды имели.
- Страдал, еще как страдал, - с готовностью подхватил тот. - Даже под арест был посажен безвинно за неугодное государю мнение о романе господина Загоскина!
- Не только под арест... Случалось, жандармские генералы и за ушко вас брали, и в угол, как мальчишку, на колени ставили. Вас, литератора с всероссийским именем! Было?
"Неужели было?" - недоверчиво удивился незнакомый с документами той эпохи Поспелов, но вмиг осевшее лицо Булгарина развеяло его сомнения.
- Имел разные поношения... - голос Булгарина сразу осип. - Оттого и возлагал на потомков надежды, что даже со стороны их высокопревосходительств терпел мучения!
- Сочувствуем, Фаддей Бенедиктович. Это не жизнь, когда не то что за мнение, за самые восторженные похвалы властям предержащим вы получали нагоняй. Ведь и так бывало?
- Святая истина! Побранил однажды в газете петербургский климат, так мне претензия: "Как смеешь ругать климат царской столицы!" Стоило отдать должное мерам правительства, так и тут не угодил! Сказали мне: "Не нуждаемся мы в твоих похвалах..."
- И все-таки вы продолжали служить этой унижавшей вас власти. О личном достоинстве не говорю, но отчего же вы так восхваляли строй, при котором вас за провинность в угол на колени ставили?
- Не ради почестей старался! Поносителей своих презирал...
- И Дубельта?
- Его особо!
- Чего же вы тогда к нему в письмах обращались: "отец и командир"?
- Это же так принято по-русски, по-семейному...
- Барин холопа наградит, он же его накажет, а холоп еще и ручку облобызает, так?
- Снова я не понят! - с горечью воскликнул Булгарин. - Не дурным слугам - идее я был предан, за то и терпел...
- Ясно! В своих "Воспоминаниях" вы писали: "Лучше спустить с цепи голодного тигра или гиену, чем снять с народа узду повиновения властям и закону... Все усилия образованного сословия должны клониться к просвещению народа насчет его обязанностей к богу, к законным властям и законам... Кто действует иначе, тот преступает перед законами человеческими..." Вот это и есть та идея, ради которой вы, терпя унижения, трудились так ревностно?
- Да-с! За приверженность богу, царю и властям законным мятежники мне голову отрубить грозились!
- Положим, с декабристами вы сначала завязали крепкую дружбу, хотя для вас не было тайной, что они как раз хотят "преступить перед законами человеческими".
- Виноват, оступился по молодости, тут же раскаялся и делом доказал свою преданность!
- Совершенно верно! Сразу после декабрьского восстания вы представили проект усовершенствования цензуры и стали сотрудником Третьего отделения. Оставим это. Не будет ли ошибкой сказать, что Николай I и его правительство следовали той же, что и вы, идее?
- Несомненно! Иначе как бы я мог...
- Хорошая, неуклонно проводимая в жизнь идея должна принести народу благо. Согласны?
- Так...
- Тогда объясните, пожалуйста, слова из вашей собственной докладной записки о положении дел в России: "От системы укрывательства всякого зла и от страха ответственности одному за всех выродилась в России страшная система министерского деспотизма и сатрапства генерал-губернаторов..."
- То о дурных слугах царя писано, о недостатках, кои надлежит исправить!
- Дурные слуги, так у вас получается, - это министры, генерал-губернаторы, сам шеф Третьего отделения, а недостатки - всеобщая система произвола и лжи. Вот что, по вашим собственным словам, расцвело под солнцем вашей идеи! Так чему вы служили в действительности? Может быть, не идее вовсе, не царю, не государству, а самому себе?
- Неправда! Все ложно истолковано!
- Ну зачем так, Фаддей Бенедиктович! Есть факты и есть логика. Вы, полагаю, убедились, что нам известно о вас все самое тайное. Не лучше ли самому сказать правду?
На Булгарина было жалко смотреть, точно его, было согретого пониманием, внезапно окатили ледяной водой. Он съежился, поблек и онемел, казалось. Но в его затравленном взгляде мелькали колкие, злые искры, что никак не вязалось с жалобным и растерянным выражением его лица.
- Скажу-с, - выдавил он глухо. - Всю правду-с... Веру в добро и истину сквозь беды пронес, но затравлен был обстоятельствами, опутан ими, как пленник сетями, и... и...
- И?
- И оступался... Слаб человек, никому зла не хотел, но сволочью был окружен, завистниками; вынужден был бороться, святые не без греха...
- Кто же заставил вас сближаться со сволочью? В начале двадцатых годов к вам хорошо относились лучшие люди России.
- Они сущность мою видели! Останься жив Грибоедов, который, в Персию уезжая, мне, как лучшему другу, рукопись своей комедии доверил...
- Которую вы затем продали за несколько тысяч рублей. Вы и прежних друзей - декабристов предали. Только не говорите, что из идейных побуждений! Вы и своего могущественного благодетеля Шишкова тоже предали.
- Ради бога, поймите же меня наконец! Издатель и литератор в России агнец среди волков...
- Позвольте! Никто из писателей, чьи книги стоят у нас на полках, не служил в Третьем отделении, не доносил на своих собратьев, хотя находился в тех же условиях.
- В других, совершенно других! Я не стыжусь своего прошлого, но в глазах властей...
- Вы не стыдитесь своего прошлого?
- Я храбро сражался против Бонапарта под Фридландом, ранен был во славу русского оружия...
