Ознакомительная версия.
Оказывается, сердце работало в Режиме, барабанило в учетверенном ритме. А он задумался, не заметил.
Дронов резко сбросил скорость, потом вообще затормозил.
Что за дела? Второй раз за день. Может, заболел?
И вдруг Сергея пробило.
Впереди, всего в ста метрах, был поворот на Колину Гору, а там мост, и за ним поворот, где он когда-то увидел Белый Столб и чуть не сыграл в ящик.
Может, Метроном почуял близость места, где он впервые начал отстукивать свои то-так да токо-так?
Вряд ли. По этому шоссе за минувшие годы Дронов проносился много раз, но ничего такого не случалось.
Направо, кстати сказать, ни разу не повернул. Если надо было в ту сторону, ездил в объезд. Нипочему, а так просто. Сердце не лежало.
Сегодня же сердце явно звало: поверни, поверни.
Ну, он и повернул. Потому что сердца нужно слушаться.
Дарновский тащился по узкому Рублевскому шоссе за самосвалом на скорости сорок. И не обгонишь — двойная разделительная, а правила движения он из принципа не нарушал, считал, что все российские беды именно из-за того, что никто не хочет порядок соблюдать. Переходят улицу на красный свет, паркуются где запрещено, кидают бумажки на тротуар, а потом удивляются, что в стране бардак.
Музыка между тем наигрывала всё быстрей, всё призывнее — будто разом и подгоняла, и подманивала.
Он даже сказал вслух, с раздражением: «Да понял уже, понял. Еду».
Кто бы мог подумать, что у него в подсознание встроен календарь? Какая-то извилина в подкорке среагировала на звукосочетание «десятоемая» и самопроизвольно включилась. Интересно, если б мамхен не напомнила, он сам так и не сообразил бы, что сегодняшний концерт юбилейный?
Самосвал, наконец, свернул в сторону, и Роберт разогнался до разрешенных шестидесяти. Судя по карте, сейчас будет поле, там пост ГАИ и поворот направо, к мосту.
Повернул.
Саундтрек сразу сменил ритм и тональность, музыка стала тихой, лирической, но не умиротворяющей, а наоборот — какой-то сжимающей сердце.
Ничего, сказал себе Роберт, вон уже мост видно, а за ним тот самый поворот. Скоро эти загадки разъяснятся. Вряд ли, конечно, что-нибудь произойдет. Просто выйду, возложу воображаемый венок, постою немножко. На этой минуте молчания концерт скорее всего и закончится. Извилина удовлетворится и уйдет в подполье до следующего юбилея.
На мосту, кажется, шли ремонтные работы, встречные потоки машин пересекали реку по очереди, и «девятка» Дарновского встала в длинный хвост.
Кажется, за Колиной Горой тогда была деревня и пустое поле, припомнил Роберт, оглядываясь по сторонам. А теперь, гляди ты, поля почти не осталось — сплошное строительство: коттеджи, коттеджи. Дачный бум.
И машин вон сколько. Причем ни одного «запорожца» или старого «москвича», все больше «лады» дорогих моделей да «волги», немало и иномарок. Это новые нэпманы. Осваивают кантри-лайф, по западному образцу. А возле лимузинов шустрят представители «индивидуально-трудовой деятельности», еще один продукт Перестройки: шпанистого вида мальчишки предлагают протереть стекло, бабка носит кастрюлю с пирожками, одноногий инвалид продает какие-то брошюрки, худенькая девушка в косынке торгует ландышами.
Туфта, фикция всё это кооперативное движение и так называемая «легализация теневой экономики». Прав тесть: прикрытие для номенклатурных ворюг, чтоб безбоязненно воровали. Никогда ничего путного в этой стране не будет (это Роберт уже сам вывел), никакой частной инициативы, никакого «капитализма с человеческим лицом». Как были пустые прилавки, так и останутся. Весь капитализм — мальчишки с мертвыми глазами, которые сначала мазнут грязной тряпкой по чистому стеклу, а потом нагло требуют рублевку. Бабка со своим антисанитарным печевом. Да сорваннные вопреки всем запретам ландыши, которых в подмосковных лесах скоро вообще не останется.
Тут как раз подошла цветочница.
На ней был старый плащ болонья, какие сто лет уже никто не носит, и резиновые сапожки, слишком широкие для тонких лодыжек. Из-под косынки выбивалась прядка густого медового цвета, который весьма популярен у фирм-производителей краски для волос, но в природе встречается крайне редко.
Про девушку Роберт подумал: какая некрасивая, бедняжка. Лицо треугольником, рот широченный, вздернутый нос. Даже большие, устало прикрытые глаза не спасают, скорей наоборот. Какой-то лягушонок с глазищами стрекозы.
Цветочница молча протянула в опущенное окно букетик.
— Срывать в лесу ландыши запрещено законом, — строго сказал ей Дарновский. — Или вы не знаете?
Ждал, что сельская жительница огрызнется, но она промолчала. И выражение лица какое-то странное. Точнее сказать, на ее лице не было никакого выражения, чего с людьми вообще-то не бывает. Заслуженный антрополог Роберт знал это точно.
Чокнутая, догадался он. Поэтому по-сиротски одета и рта не раскрывает.
На секунду стало любопытно, а что у такой крэзанушки делается в голове?
Посмотрел в стрекозьи глаза, которые в первую секунду оказались синими-пресиними, потом, как полагается, на мгновение сверкнули зелеными огоньками и снова засинели.
Поразительно, но никаких мыслей Дарновский не услышал. Полный сон разума, что ли? Никаких эмоций или хотя бы бредовых образов? Впервые он сталкивался с таким феноменом — чтоб внутри у человека царила полная тишина.
Но вдруг раздался негромкий и очень красивый, никак не соответствующий невзрачной внешности голос.
— Счастливого пути, — сказал голос.
И что-то с Робертом произошло. Причем не со слухом, а со зрением.
Услышав пожелание, Дарновский от неожиданности сморгнул, а когда через долю секунды поднял веки, то обмер.
Нет, он не увидел ничего нового. Он увидел по-новому.
То же девичье лицо, и черты те же, но, Господи, какой изысканный контур лица, какой нежный рот, какой точеный, будто высеченный из алебастра нос! А светящаяся изнутри кожа!
Ёлки, да она красавица, фантастическая красавица, потрясенно подумал Роберт. Как это я сразу не разглядел!
А глаза-то, глаза! Солнечный свет в синей воде.
И, как человек, испорченный рефлексией, сам на себя скривился. «Солнечный свет в синей воде». Поздравляю, Роберт Лукич, с пошлостью. Фи! «Придите на цветы взглянуть, всего одна минута, приколет розу вам на грудь цветочница Анюта».
Он встряхнулся, отгоняя наваждение. Отвел глаза.
Из бардачка, где лежали пятерки для гаишников, достал бумажку, протянул в окно.
Ознакомительная версия.
