Девочка замерла.
Она была гибкая и теплая под неощутимо тонкой тканью. Ясно чувствовалась резинка трусов.
– Помнится, ты плясать любишь? – спросил Дима невнятно. Сам покраснел. До чего дурацкое положение, хоть выпускай обратно. – Может, покрутимся?
– Это только когда никого не знаешь, – нерешительно сказала она. Она ничего не чувствовала, но ничему не препятствовала. И только одна мысль сверлила: если они перестанут оживленно, шумно разговаривать, мама услышит, что тут происходит.
Дима деревянно опустил руку. Его лицо пылало.
– Да, помню – ты объясняла…
– Правда? – она так и стояла перед ним, неловко комкая хвостики. – Когда это я успела?
– Ну, ясно дело, не далее, как вчера.
Она заулыбалась и села.
– А, это мы про Юрика, да?
– Про Юрика, про Юрика…
– Быть может, вы голодны? – спросила она ни с того, ни с сего.
– Да нет, я обедал.
– А где?
– Ну как… На вокзале, в буфете.
– А я бы даже хотела так пожить, – задумчиво произнесла Вика и тут же испуганно осеклась. Эту реплику маме не стоило слышать так же, как тишину. – Ой, так о чем это мы?
– Да покамест ни о чем, – ответил Дима уже с явным раздражением.
– Вы сердитесь, да? – она вновь понизила голос. – Но вы поймите, пожалуйста, там ведь все танцуют. Шум, музыка, настроение… А тут – средь бела дня, вдвоем. Это же как-то… Как будто мы…
Она не знала, чем закончить. Напрашивалось «любовники», но она боялась сказать такое слово – не потому, что вообще его боялась, в обычном разговоре с подружками, с Юриком или с кем-то незнакомым в компании оно выговаривалось не труднее любых других: но после того, как ее тело узнало ладонь, Вике нелепо казалось, что до любовников им с Димой остался один маленький шажок.
– Можно задернуть шторы, – уже открыто издеваясь, предложил Дима. Но она не заметила иронии.
– Это ничего не даст, – голос был почти жалобным. – Правда… Я пойду брошу куда-нибудь, – и помахала в воздухе хвостами.
– Да повесь, чего уж теперь…
– Думаете, можно?
Дима кивнул. Она потянулась была, но тут же отпрянула. Протянула ему хвосты. Рука подрагивала.
– Дима, повесьте, пожалуйста…
Смеясь, он повесил.
– Быть может, кофе? – натужно спросила она.
– Что я, жрать сюда приехал, что ли?!
– Да, но… – она беспомощно развела руками. Она сама не знала, причем тут кофе. Просто сказывалась дрессировка. – А зачем вы приехали?
Дима опешил.
– Вообще-то книжку тебе принес. А также в надежде на умную степенную беседу, перемежаемую трелями соловья.
Они принялись умно и степенно беседовать – о книгах, фильмах и прочем. Было скучно. Соловей в кабинете пока молчал. Краем уха слушая Вику, Дима ерзал на роскошной софе, надеясь, что его многострадальные штаны – и в пазухе над тамбуром в них, и на ступенях спуска к Обводному в них – подзамажут буржуям шкуру. Это его повеселило: софа в тигровой шкуре. Раньше были витязи, теперь – софы. А чем я сам не витязь, подумал он. Не «в», а «на» – но это влияние урбанизации. Его угораздило повторить это сообщение вслух, и Вика сразу спросила: «Какой Тариэл?», а когда он пустился в объяснения, заойкала: «Ой, а я не читала! Интересно? Ну раз вам понравилось, то, конечно, интересно! Наверное, у нас есть! Сейчас посмотрю!» Она двинулась к отцовскому кабинету, но тут же встала как вкопанная и покраснела: «Все время забываю!.. Он меня так всегда ругает!» «Не люблю, когда меня ругают», – сообщил Дима.
Некоторое время они умно и степенно беседовали о различных видах и типах родительской ругани. Потом Вика замялась и сказала: «Смотрите, мы вчера сколько были вместе, и сегодня, а какая-то натянутость остается, правда? Вы чувствуете?» Дима поперхнулся на полуслове. «Ясно дело! – воскликнул он. – А все ты, плясать не хочешь! Сидим как на дипломатическом приеме. Хотя бы ко мне на шкуру перелезла!» «Ой-ей-ей, – она шаловливо погрозила ему пальчиком, – какой вы буйный.» «Я просто неистовый», – кисло сморозил Дима, и тогда Вика с нехорошим любопытством в глазах впрямь к нему перелезла. Уже без всякой охоты и даже без непроизвольности, лишь в силу давления обстоятельств – для чего-то ведь пришел! – Дима по-хамски скомкал ее и пустился целовать. Как умел, он пытался высосать из испуганных губ, из маленькой мягкой груди хотя бы не радость, где уж, хотя бы просто забвение, чтобы не было одновременно и совестно перед ней, и противно от нее, его рука полезла ей под сарафан, как позавчера – Еве, ножка была гладкой, стройной, упругой, но это ничего не значило, просто мясо и кость внутри, чтобы ходить; тогда он, впервые в жизни, поднялся еще выше, вот-вот должно было начаться нечто совсем сокровенное, оно значило высшую нежность, высшую близость, высшее доверие; и, пока еще сквозь трусики, он действительно ощутил сокровенное, очень теплое, чуть влажное, но оказалось, это тоже ничего не значит, просто теплое и чуть влажное; он исступленно хотел почувствовать что-нибудь не руками, а сердцем, но сердцем чувствовал лишь раздражение и разочарование, потому что девочка и не отвечала, и не отбивалась – висела, развалив равнодушный, ничего не значащий рот. В этот миг мама, услышав длительную тишину, встала, отложила Кортасара и резко открыла дверь.
Вика отпрянула на другой конец софы. Дима обернулся. Мелькнули необъятные ряды книг в кабинете.
Дима не помнил, как выбросился в маленький скверик внизу. Прильнул щекой к коре чахлого деревца, коснулся губами. Целовать дерево оказалось приятнее. Оно было настоящим. Он опустил голову и обнаружил в руке «Астрономию». Когда ему вернули, кто? Как щенок, он стал тереться лбом и щеками о влажную кору. Лицо горело. Словно долго смотрел на могучий огонь. С небес капало тоскливо, дождь шелестел. Дима вдруг засмеялся, запрокинув голову. Ничего не мог с собой поделать – смех пузырился в иссохшем горле, колотил объятое стыдом и пожаром тело.
Наверху не смеялись – кричали. Обеим было обидно и стыдно. Обе корили друг друга. Мама сулила дочери настоящего друга – когда придет время, а пока пусть пробавляется Юриком. «Ведь он тебя любит, души не чает! Ведь он такой безвредный!» «Видеть его теперь не могу! Пока не было Димы, пусть бы Юрик служил, все равно, а теперь видеть не могу!» «Он тебе вчера звонил и сегодня позвонит!» «Я его выгоню, даже разговаривать не стану!» «Почему это, интересно знать?!» «Потому, что нельзя входить, когда целуются!» «Ах, так тебе приятно было лизаться с этим подонком?!» «Неприятно! Но входить нельзя!» «Милая, родная моя, да ведь еще минута, и он изнасиловал бы тебя!» «Нет! Он только трогал!» «Что-о?! Трогал? Да он, может, уже заразил тебя чем-нибудь!» «Как заразил? Как заразил?!» «Дурочка! Такие, как он, меняют женщин каждую неделю! Уж я-то знаю! Случайные связи после совместного распития спиртных напитков! Бог знает с кем! С отребьем!» «Все равно, все равно, все равно!!! – отчаянно кричала Вика, рыдая и колотя кулачками по софе, по тигровой шкуре, где вот только что сидел этот, в общем-то, совсем ей не нравящийся, но ни на кого не похожий, с насмешливо-ласковыми глазами отца и загадочными руками, которые дают больше, чем берут. Вылечусь! У папы лучшие врачи! Нельзя входить, когда целуются!» «Ты соображаешь, что говоришь? Это же позор!» «Пусть изнасилует! Пусть заразит! – от одной лишь мысли, что в эту самую минуту, если мама действительно права, и было бы так, как она говорит, на этой самой софе можно было бы не рыдать, не унижаться и не скандалить, а делаться взрослой женщиной, Вике хотелось прыгнуть в окно. Поэтому ей и впрямь казалось: пусть. – Пусть что угодно! Но нельзя входить, когда целуются!» «Целуйся с Юриком!» «Провались он пропадом, твой Юрик, до него дотронуться-то противно! Если б ты не вошла, мы бы с Юриком дружили, а с Димой целовались, а теперь видеть Юрика не могу!»
