Однако в регионах около Горючих Мест аборигены — далеко не всегда полноценные человеческие особи. Вот в чем смысл этого традиционного противостояния, этих примеров аномального поведения. Вот почему Греция чревата.
Мы могли бы пойти морем по направлению к Волосу. Мы могли бы, в связи с этим, перелететь на Волос или почти в любое другое место. Однако Миштиго хотел идти пешком из Ламии, идти и наслаждаться возвращением легенд и враждебного мира. Вот почему мы оставили скиммер в Ламии. Вот почему к Волосу мы двинулись пешком.
Вот почему мы неожиданно встретились с легендой.
С Язоном я попрощался в Афинах. Он отправился вдоль побережья под парусом. Вполне мудро.
Фил уверял, что выдержит пеший маршрут гораздо лучше, чем предстоящие перелеты, и что будет ждать нас дальше по нашему движению.
Может, это тоже правильно, в каком-то смысле…
Дорога на Волос пролегает сквозь глухомань и мелколесье. Она вьется между огромных валунов, случайно сбившихся вместе лачуг, полей опийного мака; она пересекает маленькие речушки, огибает холмы, а иногда идет прямо по ним, то расширяется, то сужается безо всякой видимой причины.
Стояло раннее утро. Небо было чем-то вроде голубого зеркала, поскольку солнечный свет, казалось, шел отовсюду. Там же, где лежала тень, на траве и на нижних листьях деревьев еще держалась влага.
Именно на одной из памятных полянок вдоль дороги на Волос я и встретил полутезку.
Место это было некогда какой-то святыней, еще из тех Старых Добрых Времен. В юности я часто приходил туда, поскольку любил его атмосферу — полагаю, что вы бы назвали ее «умиротворенной». Иногда я встречал там полулюдей, или нелюдей, или видел сладкие сны, или находил старые гончарные изделия или головы статуй, или что-нибудь в этом роде, что можно было продать в Ламии или в Афинах.
Тропы туда нет. Надо просто знать это место. Я бы не повел их туда, если бы не то обстоятельство, что с нами был Фил, а ему нравится все, что отдает святостью, всякая там многозначительная уединенность, плавное скольжение по туманному прошлому и тому подобное.
В полумиле от дороги, пройдя сквозь маленький лес, самодостаточный в зеленом своем хаосе светотени и сваленных наудачу груд камней, вы неожиданно для себя спускаетесь с холма, находите тропу, перегороженную глухой чащобой, прорываетесь сквозь нее и затем обнаруживаете белую каменную стену. Если прокрасться, держась ближе к этой стене, и податься направо, то тогда и выйдешь на полянку, где порой так хорошо передохнуть, прежде чем двинуться дальше.
Там есть короткий резкий спуск, а внизу — площадка в форме яйца, около пятидесяти метров в длину и двадцати в ширину; тупой конец этого яйца упирается в выбитое в скале углубление, с острого же конца находится неглубокая пещера, обычно пустая. В ней несколько наполовину врытых в землю камней почти кубической формы — кажется, что они брошены там наобум. Лозы дикого винограда ограждают со всех сторон это место, а в центре его возносится огромное древнее дерево, чьи ветви, как зонтик, прикрывают почти весь этот участок, держа его днем в тени. Вот почему его трудно заметить, даже находясь на полянке.
Но мы же заметили сатира, стоявшего посреди с задранным носом.
Я увидел, как рука Джорджа потянулась к ружью, стреляющему пилюлями со снотворным. Я взял его за плечо, посмотрел ему в глаза, покачал головой. Он пожал плечами, кивнул и опустил руку.
Я вытащил из-за пояса пастушью дудку, которую попросил у Язона, жестом велел остальным пригнуться и оставаться на месте. Я продвинулся вперед на несколько шагов и поднял к губам дудку.
Первые ее звуки были пробными. Давненько я не играл на дудках.
Он прянул ушами и оглянулся. Сделал несколько быстрых движений в трех различных направлениях — как испуганная белка, не знающая, к какому дереву броситься. А затем застыл, дрожа, когда я уловил старую мелодию и она поплыла в воздухе.
Я продолжал играть, вспоминая все эти рожки, свирели, дудки, мелодии, и все то горькое, и сладкое, и хмельное, что на самом деле я всегда знал.
Все это вновь вернулось ко мне, когда я стоял там, играя для этого мохноногого парнишки, — я вспомнил и расположение пальцев, и подачу воздушной струи, и эти мелкие переходы, и это удержание звука — все, о чем можно поведать только на дудке. Я не могу играть в городах, но внезапно я снова оказался самим собой, и я увидел лица среди листвы, и я услышал стук копыт.
Я двинулся вперед.
Как во сне, я понял, что стою, прислонившись спиной к дереву, а вокруг — все они. Они переминались с копыта на копыто, неспособные хотя бы чуточку остановиться, и я играл для них, как часто делал это много лет назад, не зная даже, те ли они самые, кто слушал меня тогда, — хотя в общем-то мне было все равно. Они копытили вокруг меня. Они смеялись, сверкая своими белыми-белыми зубами, и глаза их плясали, и они кружились, пыряя воздух своими рожками, высоко вскидывая свои козлиные ножки, наклоняясь далеко вперед, подпрыгивая и топоча землю.
Я закончил и опустил дудку.
Все они враз превратились в статуи, застыв на месте, уставившись на меня, и в диковатых темных их глазах не было человеческого разума.
Я снова медленно поднял дудку. На сей раз я исполнил самую последнюю из своих песен. Это была песня-плач — я исполнял ее в ту ночь, когда решил, что Карагиозис должен умереть. Я уже понял, что Возвращенство обречено. Они не вернутся, они никогда не вернутся. Земля погибнет. Я спустился тогда в Сады и играл эту последнюю мелодию, которую мне подсказал ветер, а может, даже звезды. На следующий день большой блестящий корабль Карагиозиса разбился в бухте Пирея.
Они расселись на траве. Порой кто-нибудь тайком смахивал слезы.
Собравшись вокруг меня, они слушали.
Не знаю, долго ли я играл. Закончив, я опустил дудку и тоже присел. Прошло какое-то время, затем один из них потянулся, тронул дудку и быстро отдернул руку.
Он глянул на меня.
— Уходите, — сказал я, но они, казалось, не поняли.
Тогда я поднял дудку и снова сыграл несколько песледних тактов.
Земля умирает, умирает. Скоро она умрет…
Все по домам, праздник окончен. Уже поздно, поздно, так поздно…
Самый большой из них покачал головой.
А теперь уходите, уходите, уходите. Оцените тишину. Жизнь уже сыграна, как нам и не снилось, — оцените тишину. Чего надеялись боги добиться, добиться? Ничего. Это была всего лишь игра. А теперь уходите, уходите, уходите. Уже поздно, поздно, так поздно.
Они все еще сидели, поэтому я встал, хлопнул в ладони, крикнул «Уходите!» и быстро пошел прочь.
