- Хороший вопрос, - похвалил О'Ты. - Но ведь с другй стороны. он предал вас. Он, больше того, попытался предать меня...
- Так он же предупреждал! - возразил Тим.
- А я его, может, испытывал. - в свою очередь возразил О'Ты. - Ведь если стать на точку вашего зрения, согласно которой я Бог, то получается, что Проспер ваш Маурисович самого бога предал. Факт сам по себе распространенный, но от этого не менее неприятный. И, кстати, наказуемый очень сильно. Ох, расстроил меня ваш Проспер Маурисович, и поэтому я немножечко отопью.
- Но ты хоть вегикел-то им не отдавай, - продолжал Тим. - О'Ты посмотри на отца, ведь лица нет на человеке!
Здесь Тим был неправ. Лицо у Анатоль Максимовича какое-никакое, но было. Правда, перекошенное и с бесконечной тоской обращенное в сторону вегикела Максима, возвышающегося над деревьями рощ, в который уже гурьбой забирались гвардейцы Комкона. У Анатоль Максимовича тоже было что сказать в адрес безмятежного О'Ты, но от огорчения голос у него куда-то пропал.
Услышав свое имя, Анатоль Максимович, машинально, не думая, приблизился к О'Ты и взял из его руки раскрашенный бокал с напитком. Точно так же машинально, он поднес этот бокал ко рту, жадным глотком осушил его до дна и тут же с отвращением сплюнул. Не отрывая при этом взгляда от любимого своего Максима.
О'Ты несколько нахмурился, но тут за отца вступился Тим.
- Прости ты его, О'Ты. Он же от огорчения не соображает, что делает.
- Бог простит, - ответил ему О'Ты и снова отпил глоточек, пердварительно из рук Проспера Маурисовича свой бокал извлекя.
Между тем приготовления к отлету закончились, люки захлопнулись, двигатели взревели и серебристые комконовские машины с победной легкостью взмыли в воздух, чтобы через несколько секунд исчезнуть в темно-синем космическом далеке.
Но вот что самое интересное - вегикела Максима среди отлетавших машин не было. Вегикел Максим как возвышался над деревьями рощ, так о продолжил это свое возвышение, ни на миллиметр над деревьями не поднявшись. Вместо него в воздух взлетели занявшие его гвардейцы Комкона. Летели они в дурацких и неестественных позах, рядком и словно бы на воздухе сидя. И прежде чем они последовали за своими коллегами в темно-синее космическое далеко, начали они испуганно оглядываться и руками при этом страшно размахивать.
А от одного комконовского вегикела, прежде чем тот сгинул в то самое темно-синее, отделился вдруг Проспера Маурисовича силуэт и с несвойственной ему медлительностью в рощи упал, сопровождаемый усиленным цвириканием и веселыми трелями.
- Вот и все, - сказал О'Ты, когда громы двигателей окончательно стихли. - Вы этого хотели, вы это и получили. А я, пожалуй, еще разочек к бокальчику-то прильну.
* * *
Проспер Маурисович, совсем уже было простившийся с жизнью, обнаружив себя без кресла и привязных ремней на высоте где-то около ста, а то и двухсот метров, сдержал желание жутко заорать и покорно попадал вниз. Если в тот момент и пролетела перед его внутренним взглядом вся его автобиография, то это произошло так быстро, что Проспер Маурисович ничего такого просто-напросто не заметил. То, что пролетало перед его внешним взглядом, было куда интересней. Настолько интересней, что Проспер Маурисович как-то вдруг обмяк и приготовился к нелицеприятной встрече с твердью. Однако вместо жесткого, костоломного земляного приема он испытал совсем другое. Перед самым приземлением он вдруг мягко затормозил и подобно осеннему листу нежно спланировал на травяной покров очень темно-зеленого цвета.
Вот тут-то Проспер Маурисович чуть-чуть опомнился и заорал самым жутким из своих наиболее жутких голосов.
Поорав некоторое время, Проспер Маурисович увидел себя лежащим на чудно пахнущей травке, под, извините, сенью кущ и кустов. Что-то над ним такое ласково цвирикало и даже вроде с нежным аханьем какие-то голые женщины пролетали сквозь листву перед ним.
К голым женщинам Проспер Маурисович всегда относился с очень большим почтением. Без преувеличения можно сказать, что голых женщин Проспер Маурисович обожал. Его кожный покров наэлектризовывался, когда Проспер Маурисович хотя бы даже просто думал про голых женщин. Волосы и все остальные части тела у него просто дыбом вставали, когда он про голых женщин позволял себе думать. И вот тебе пожалуйста - упасть с такой высоты и вместо костоломства узреть целые грозди голых женских телес - да еще каких!
- Хе-хе! - сказал себе Проспер Маурисович. - Прокляни меня Комкон, сисечки!
В кущах что-то польщенно и вместе с тем призывно забулькало, однако момент неземного блаженства тут же и кончился, сменившись моментом прибытия группы экстренной помощи.
Чьи-то руки (среди них руки Тима! который сейчас убьет!) утащили его из-под сени кущ и кустов, быстро-быстро (кто-то кричал: "Кажется, дышит еще!", хотя к тому времени Проспер Маурисович от возмущения только что не орал) приволокли его на поляну, бросили довольно чувствительно около плетеного кресла и стали жутко тискать и перевязывать обрывками собственых одежд.
- Прощайте, прекрасные голые женщины! - сказал про себя (точнее, про голых женщин) Проспер Маурисович, но мысли его торжественные прервал Тим, грубо ухвативший его за грудки и закричавший очень раздражающим криком:
- Ну уж нет! Только не умирай!
Умирать вообще-то в планы Проспера Маурисовича совсем не входило. Больше того, мысли о смерти, этой вечной спутницы наших надежд, чужды были совершенно Маурисовичу Просперу. Ему вдруг захотелось любить - какую-нибудь из тех голых женщин, - но чтобы не так как-нибудь, а с очень серьезными намерениями, и, главное, впервые за всю свою героическую жизнь Проспер Маурисович напрочь забыл про вечную погоню за странностями, и причудился ему чей-то беретик, и профиль вполоборота и с удивлением Проспер Маурисович узнал в этом профиле жену свою, Аугусту Ричардовну, и вот именно Аугусту Ричардовну, к великому Проспера Маурисовича удивлению, захотелось ему любить, несмотря на вполне достаточное количество лоботрясов, совместно с нею прижитых.
Но проклятый Тим яростно его тряс и кричал ему в ухо какие-то несуразные вещи, поэтому Проспер Маурисович решил отреагировать и отреагировал так:
- Скажи мне, Тим, - произнес он слабым голосом, несмотря на то, что мог произносить что угодно сильным, и грубым, и командным голосом. - Скажи мне пожалуйста, дорогой Тим, я уже совсем умер или я еще не совсем умер? Осталось ли во мне хоть что-нибудь живое, скажи мне, Тим?
В ответ, гневный и негодующий, еле сдерживая скупую мужскую слезу, ответил ему Тим на фоне темно-синего неба:
