Лугаль:
— У нас есть и закон, и государь!
— Были, лугаль.
— Есть, урод!
— Мне ни к чему спорить с мертвецом, хотя бы он стоял во весь рост и подавал голос.
В толпе — испуганные шепотки: «Где же первосвященник? Где? Где? Ползком ползет?» Лишь на следующий день оставшиеся ниппурцы узнают: в тот же миг, когда древняя стена городская пала перед Энмешаррой, бит убари суммэрким восстал. Бит убари — кварталы чужеземцев — издавна были в Ниппуре, задолго до того, как отец Халаша привел в город свою семью. Самый большой из них принадлежал людям суммэрк, черноголовым. Сколько их жило там? Сто? Да, может быть, сто, в крайнем случае двести. Капля — для старого города Ниппура. Но наступило время перелома, и эта малость сыграла свою роль… Прежде бегунов лугаля черноголовые отыскали первосвященника ниппурского и зарезали его со всеми слугами, а потом перебили иных священников со слугами и семьями. Так что некому было откликнуться на зов лугаля, некому было бороться с силой, против которой не помогают ни камень, ни металл, ни живая плоть.
И все-таки лугаль не желал уйти. Мэ не отпускала его. Энмешарра:
— Слушай, город Ниппур! Грядет ваш господь! Примите его и слушайтесь во всем.
Великанша занесла руку с ножом и ударила сама себя в живот. Ни один сикль страдания не взошел на ее лицо. Глаза Нинхурсаг оставались так же холодны, как голос Энмешарры. Между тем нож медленно двигался книзу, из расселины в плоти хлестала кровь, змеи подняли головы и принялись слизывать ее с черной кожи… Вниз, вниз, вниз, почти до самого лона. Правой рукой Нинхурсаг стряхнула с живота шипящих гадов, как будто отмахнулась от назойливых мух; потом запустила пальцы в собственное чрево и вытащила тельце младенца. Обыкновенного смуглого… мальчишку (что именно мальчишка, выяснится потом). Так же бесстрастно обрезала пуповину. Положила чадо на мокрую глинистую землю и воздела обе руки вверх: в одной пуповина, в другой окровавленный нож. Уста ее разомкнулись — единственный раз за все время пребывания в Ниппуре — и проскрежетали всего одно слово:
— Примите!
Чрево Нинхурсаг стремительно затягивалось, а кровь на нем из алой превратилась в розовую, потом в белую и, наконец, стала невидимой, совсем исчезла.
Тут толпа не выдержала. Многие завыли во весь голос, особенно те женщины, которые отважились выйти к чудовищам вместе со своими мужьями. Двое или трое забились в судорогах, не помня себя. Добрая половина бросилась врассыпную. Но тут Энмешарра поднял руку и словно бы начертал в воздухе двойной клин. Те, кто уже почти скрылся на кривых расходящихся улочках, попадали замертво. Шелест в головах:
— На место.
Направляемые ужасом, ниппурцы послушались и вернулись обратно. Энмешарра продолжил:
— Вот ваш бог.
Лугаль выкрикнул:
— Наш Бог — Творец!
— Теперь поклонитесь этому богу. Имя нового господа для Ниппура — Энлиль из рода ануннаков, слуг Ану величайшего и лучезарного.
— Это, — не отступался лугаль, — враг и порождение врага. Я не поклонюсь ему, и другим не следует.
— Храбрый мертвец.
Младенец нечеловечески быстро рос. Люди дали бы мальчишке годик или даже два. Энмешарра повелел:
— Слушай меня, город Ниппур. Ваш князь слаб, а я силен. Я покараю тех, кто не желает повиноваться. Вот ваш бог…
— Нет!
— …Вот ваш бог. Нового князя выберете сами, как он вам скажет. Царь вам не нужен, оставьте Царство. Будете сами по себе. Вся воля ваша, ничего не станете платить. А если Царство не отпустит вас, низвергните его. Сила непобедимая будет на вашей стороне. Смотрите, что может треть моего глаза, если освободить ее на время одного вздоха!
Энмешарра осторожно отогнул уголок тряпки, закрывавшей ему глаза. Отогнул совсем немного. Халаш стоял так, что не мог доподлинно разглядеть: какая именно часть глаза чудовища получила право взглянуть на мир, но по всему видно — никак не больше обещанной трети. Тут же в море ниппурских домов образовалась узкая просека. Будто некое огромное невидимое существо взяло нож и вырезало узкую полосу города, как вырезают кусок мяса из свиной ноги. От стены и до стены ниппурской образовался коридор шириной в шесть шагов или около того. Иные дворы и дома оказались разрезанными прямо посередине, мелкая домашняя утварь выпадала оттуда наземь.
Левый шепнул Халашу: «Смотри! Вот настоящий господин. Не будь простаком». Правый подхватывал: «Подчинись сильному. Может быть, он даст тебе что-нибудь».
Толпа ахнула. Бежать на сей раз побоялись. Громовой шелест сводил ниппурцев с ума:
— Те, кто не хочет повиноваться, пусть встанут рядом с вашим мятежным князем. Те, кто будет верен Энлилю и всей силе нашей, пускай встанут напротив.
Толпа задвигалась. Лугаль выкрикнул:
— Творец и государь с нами! Встанем крепко! Стыдно бояться! Идите ко мне.
Но тех, кто встал напротив, оказалось намного больше. Некоторые старшие семьи остались верны ему и Донату, чиновники, ремесленники, работавшие на дворец, да и то не все. Из прочих перебороли страх немногие. На другой стороне собрались почти все младшие семьи, торговцы, рыбаки, многие из бедных земледельцев и пастухов. Те, кто боялся, и те, кто хотел большего. Халаш был среди них.
Мальчишка тем временем все подрастал, не открывая глаз и не подавая никаких признаков жизни. Тело, лежавшее у ног Нинхурсаг, могло бы принадлежать пятилетнему ребенку.
Старый город Ниппур разделился. Как страшно! Никогда прежде не случалось стоять ниппурцам против ниппурцев. Разве это не страшнее двух великанов и чудовищного ребенка? Многие бы сказали — страшнее… Халаш не был родным для города. Он пришел извне, и аромат давней свободы был растворен в его крови. Дед его был богат и крепок. Отец ослабел, но не дал роду погибнуть. Их сын и внук ждал момента, когда свобода и богатство вернутся к семье.
Шелест:
— Что стоите, ниппурцы? Неужели воля наша непонятна? Неужели не хотите показать вашу верность?
Но так прочен был порядок в старом городе Ниппуре и так привыкли все его жители к непоколебимости этого порядка, что ни страх смерти, ни жажда возвышения не сдвинули толпу с места. Ниппур не хотел идти против Ниппура. Семья не хотела идти против родичей, а квартал против добрых соседей. Тогда Халаш — первым, — а за ним тамкар Кадан, рыбак Флорт по прозвищу Крикун да еще один черноголовый из бит убару суммэрким — кто знает, как его зовут? — выскочили вперед и заорали:
— Бей!
Сейчас же великий вой встал у разбитой стены старого города Ниппура. Две толпы — одна подобная грозовой туче, а другая ночному небу — столкнулись. Только что город стоял на порядке и на любви. Но кое-что всегда было рядом, пряталось в тени и ждало своего часа. Кое-что, чему нет имени и в то же время — много имен. Одного слова оказалось достаточно, чтобы выдавить это из сердец. У каждого — свое. У Халаша — жаркая горечь песка из бесплодной пустыни, где смерть ласково улыбалась его деду и отцу, обещая утешить, раскрывая объятия легко… так легко, так легко! И обманчиво слабый город живо сделал сильных людей кирпичом в своих стенах. Они не смеют! У Флорта — журчание свободы, дарованной грубой и опасной работой морского человека и оборванной трижды руками городских гурушей. Как он бился, не желая признать их власть! Как расшвыривал их, как дрался. Каждый раз стража пригибала его плечи к земле. «Воля не твоя, рыбак! Калечить людей тебе не позволено». Они не смеют! У Кадана — ноющий холодок ветра — за сто ударов сердца до урагана и за девяносто девять до спасительного горного ущелья. Кто опытнее Кадана в Ниппуре? Кто искуснее его? Он проходил путь от низшего в гильдии купцов до высшего всякий раз, когда бабаллонец с проклятыми табличками выносил приговор: «Отобрать все. Этот опять взял себе из имущества Храма». Они не смеют! Воля всего твердого и милосердного в городе столкнулась с волей черного огня, неверного, недоброго, зыбкого, но Упрямством своим — прочнее горного камня… Бывает, бывает огонь прочнее камня, будь он проклят!
