– Неужели ты займёшь место ребёнка, который должен будет остаться здесь?
– Никто не останется, – сказала она страстно. – Я уверена, что никто! Все поместятся! А мне ведь совсем не надо места! Есть же у вас какие-нибудь машинные помещения, какие-нибудь камеры… Я должна быть с ним!
– Я ничего не могу сделать для тебя. Прости.
– Можешь! Ты капитан. Ты всё можешь. Ты же всегда был добрым человеком, Лёня!
– Я и сейчас добрый. Ты себе представить не можешь, какой я добрый.
– Я не отойду от тебя, – сказала она и замолчала.
– Хорошо, – сказал Горбовский. – Только давай сделаем так. Сейчас я отведу в корабль Алёшку, осмотрю помещения и вернусь к тебе. Хорошо?
Она пристально глядела ему в глаза.
– Ты не обманешь меня. Я знаю. Я верю. Ты никогда никого не обманывал.
– Я не обману. Когда корабль стартует, ты будешь рядом со мной. Давай мальчика.
Не отрывая глаз от его лица, она как во сне подтолкнула к нему Алёшку.
– Иди, иди, Алик, – сказала она. – Иди с дядей Лёней.
– Куда? – спросил мальчик.
– В корабль, – сказал Горбовский, беря его за руку. – Куда же ещё? Вот в этот корабль. Вон к тому дяде. Хочешь?
– Хочу к тому дяде, – заявил мальчик. На мать он больше не смотрел.
Они вместе подошли к трапу, по которому поднимались последние ребятишки. Горбовский сказал воспитателю:
– Внесите в список. Алексей Матвеевич Вязаницын.
Воспитатель посмотрел на мальчика, затем на Горбовского и кивнул, записывая. Горбовский медленно поднялся по трапу, перетащил Алексея Матвеевича через высокий комингс, подняв за руку.
– Это называется тамбур, – сказал он.
Мальчик подёргал руку, освободился и, подойдя вплотную к Перси Диксону, стал его рассматривать. Горбовский снял с плеча и поставил в угол картину Сурда. Что ещё? – подумал он. – Да! Он вернулся к люку и, высунувшись, принял от Маляева папку.
– Спасибо, – сказал Маляев, улыбаясь. – Не забыли… Спокойной плазмы.
Патрик тоже улыбался. Кивая, они попятились к толпе. Женя стояла под самым люком, и Горбовский помахал ей рукой. Потом он повернулся к Диксону.
– Жарко? – спросил он.
– Ужасно. Сейчас бы душ принять. А в душевых дети.
– Освободите душевые, – сказал Горбовский.
– Легко сказать, – Диксон тяжело вздохнул и, скривившись, оттянул тесный воротник мундира. – Борода лезет под воротник, – пробормотал он. – Колется невыносимо. Всё тело зудит.
– Дядя, – сказал мальчик Алёша. – А у тебя борода настоящая?
– Можешь подёргать, – сказал Перси со вздохом и нагнулся.
Мальчик подёргал.
– Всё равно ненастоящая, – заявил он.
Горбовский взял его за плечо, но Алёша вывернулся.
– Не хочу с тобой, – сказал он. – Хочу с капитаном.
– Вот и хорошо, – сказал Горбовский. – Перси, отведите его к воспитателю.
Он шагнул к двери в коридор.
– Не упадите в обморок, – сказал Диксон вслед.
Горбовский откатил дверь. Да, такого в корабле ещё не бывало. Визг, смех, свист, щебет, воркование, воинственные клики, стук, звон, топот, скрип металла о металл, мяукающие вопли младенцев… Неповторимые запахи молока, мёда, лекарств, разгорячённых детских тел, мыла – несмотря на кондиционирование, несмотря на непрерывную работу аварийных вентиляторов… Горбовский пошёл по коридору, выбирая место, куда ступить, опасливо заглядывая в распахнутые двери, где прыгали, плясали, баюкали кукол, целились из ружей, набрасывали лассо, толклись в невообразимой тесноте, сидели и ползали на откинутых койках, на столах, под столами, под койками четыре десятка мальчиков и девочек в возрасте от двух до шести лет. Из каюты в каюту бегали озабоченные воспитатели. В кают-компании, из которой была выброшена почти вся мебель, молодые матери кормили и пеленали новорождённых, и тут же были ясли – пятеро ползунков, переговариваясь на птичьем языке, бродили на четвереньках в отгороженном углу. Горбовский представил себе всё это в состоянии невесомости, зажмурился и прошёл в рубку.
Горбовский не узнал рубки. Здесь было пусто. Исчез громадный контроль-комбайн, занимавший треть помещения. Исчез пульт управления, исчезло кресло пилота-дублёра. Исчез пульт обзорного экрана. Исчезло кресло перед вычислителем. А сам вычислитель, наполовину разобранный, блестел обнажившимися блок-схемами. Корабль перестал быть звездолётом. Он превратился в самоходную межпланетную баржу, сохранившую хороший ход, но годную только для перелётов по инерциальным траекториям.
Горбовский сунул руки в карманы. Диксон сопел у него над ухом.
– Так-так, – сказал Горбовский. – А где Валькенштейн?
– Здесь. – Валькенштейн высунулся из недр вычислителя. Он был мрачен и очень решителен.
– Молодец, Марк, – сказал Горбовский. – И вы молодец, Перси. Спасибо!
– Вас уже три раза спрашивал Пишта, – сказал Марк и снова скрылся в вычислителе. – Он у грузового люка.
Горбовский пересёк рубку и вышел в грузовой отсек. Ему стало жутко. Здесь в длинном и узком помещении, слабо освещённом двумя газосветными лампами, стояли, плотно прижавшись друг к другу, мальчики и девочки школьники – от первоклассников до старших классов. Они стояли молча, почти не шевелясь, только переступая с ноги на ногу, и смотрели в распахнутый люк, где виднелось голубое небо да плоская белая крыша далёкого пакгауза. Несколько секунд Горбовский, покусывая губу, смотрел на детей.
– Первоклассников перевести в коридор, – сказал он. – Второй и третий классы – в рубку. Сейчас же.
– И это ещё не всё, – тихо сказал Диксон. – Десять человек застряли где-то на пути из Детского… Впрочем, кажется, они погибли. Группа старшеклассников отказывается грузиться. И есть ещё группа детей аутсайдеров, которые только сейчас прибыли. Впрочем, сами увидите.
– Вы всё-таки сделайте, как я сказал, – предложил Горбовский. – Первые три класса – в коридор и в рубку. А сюда – свет, экран, показывайте фильмы. Исторические фильмы. Пусть смотрят, как бывало раньше. Действуйте, Перси. И ещё – составьте из ребят цепочку до Валькенштейна, пусть по конвейеру передают детали, это их немного займёт.
Он с трудом протиснулся к люку и сбежал вниз. У подножья трапа, окружённая воспитателями, стояла большая группа ребятишек разного возраста. Слева беспорядочной грудой было свалено всё самое драгоценное из предметов материальной культуры Радуги: связки документов, папки, машины и модели машин, закутанные в материю скульптуры, свёртки холстов. А справа, шагах в двадцати, стояли угрюмые юноши и девушки пятнадцати-шестнадцати лет, и перед ними, заложив руки за спину, нагнув голову, расхаживал очень серьёзный Станислав Пишта. Негромко, но внятно он говорил:
