Но даже самые большие пожары сходят на нет, и я стал по чуть-чуть проваливаться в сон. Время от времени я вновь открывал сомкнувшиеся глаза, всматривался во тьму, и с каждым разом мои мысли преобретали всё более причудливые формы. Я колебался маятником между явью и сном, не в силах надолго задержаться в чём-то одном.
Я не знал, сколько продолжалось это колебание. Здесь я почти забыл о времени как таковом. Оно стало казаться мне чем-то надуманным и пустым. Его попросту не было, и я вдруг понял, что это совершенно естественно. Если убрать все эти тикающие настенные, настольные, ручные и прочие делители пустоты на части, становится до боли очевидно, что и само время и составляющие его секунды, всё иллюзия. Вокруг существуют лишь зарождающиеся, развивающиеся и гибнущие системы. Вокруг только химические и физические реакции. Любовь, одна из таких реакций. Её запах, её голос, её зелёные глаза, всё это заставило зародиться во мне новому процессу, который уже медленно, но упорно двигался к своей гибели. Такова суть мира.
Я отгонял от себя все эти негативные мысли, и только с полусонным, рассеянным интересом наблюдал за колебанием себя, как маятника. В конце концов, большей своей частью уже принадлежа области снов, я даже почувствовал себя маятником физически.
Потом, я увидел себя стоящим на лугу с зелёными травами. Небо как всегда было пасмурным, но мне на это было наплевать. Я уже давно не ждал солнца, хотя был уверен, что оно существует. Я теперь просто знал — не солнце должно выйти ко мне, а я к солнцу. Каждое глубокое переживание, а находиться в этом мире нельзя было назвать переживанием мелким, открывает новые истины. Ты можешь знать эти истины с самого детства, но не случись переживаний, или точнее, жизненных сотрясений, ты никогда не увидишь их. Они будут пылиться на полках памяти, и ждать. Ждать не того, что ты их заметишь, а ждать тех самых жизненных сотрясений, которые осыпят с них пыль.
Моим солнцем незаметно становился тот, настоящий мир, который когда-то казался мне скучным и серым. Из которого я даже помышлял уйти, подвесив себя на крепкой верёвке к какому-нибудь крючку.
Это было давно, думал я проваливаясь в сон и вдыхая смешанные запахи любви и ночи, и я тогда был глуп. Что это долбанное актёрство? Разве настоящая жизнь не лучше во сто крат?
Глупое одиночество, отделение себя от людей — вот что мешало мне жить и радоваться там. Там, где миллиарды людей, а значит и миллиарды поводов для счастья.
И только здесь, теперь, я понял, что значит быть ограниченным, как Боливар своей маленькой, огороженной территорией.
Я стоял и смотрел на пасмурное небо. А когда я опустил взгляд, я увидел, что вокруг меня молчаливо стоят десять человек. Я быстро пробежал по ним глазами. Алины среди них не было. Прямо передо мной презрительно скалился Инри.
— Где Алина? — спросил я, и мне вдруг стало страшно — Что ты сделал с ней? — закричал я, сжимая кулаки.
Но Инри молчал.
Я ещё раз обвёл их взглядом, а они дружно развернулись и стали разбредаться по своим шалашам.
Я бросился к шалашу Алины. Запыхавшись от стремительного бега, я заглянул внутрь. Её там не было. Моё сердце сжалось, боль отдалась в левую руку.
Я на секунду открыл глаза, бесцельно взглянул в темноту, и вновь закрыл их.
Боль не стихала, и я перевернулся на другой бок. Стало немного легче.
Я вновь бежал по лугу, и никак не мог понять — зачем.
Алины нигде нет, вспомнил я, но вместо того, чтобы ускорить бег, я остановился. Я стал думать, но мысли путались, не желая приобретать различимые контуры, они становились туманом и поднимались ввысь. Туда, где уже давно не было солнца.
Алина, вот оно, солнце, понял я вдруг и, развернувшись, бросился к территории Боливара.
Но долго бежать не пришлось. Сделав всего несколько шагов, я очутился перед высокой стеной бурелома, и стал карабкаться на неё. Ветки царапали мне лицо, шевелясь словно живые. Но я не обращал на них внимания. Я полностью сосредоточился на своём страхе. И зная, на чём этот страх основан, я лишь быстрее цеплялся за толстые стволы деревьев и искал ногами выступы.
И когда я вскарабкался наверх, я увидел то, что и ожидал увидеть.
Алина собирала траву, нагибаясь и срывая её через каждые два шага, а вдалеке, с тех холмов, спускалась чёрная точка, оставляя за собою шлейф пыли.
— Алина! — закричал я, и спрыгнул, больно преземлившись на правую ногу. Но мне было не до боли. Я бросился вперёд, и единственной моей мыслью было спасти её от беспощадного монстра.
Я крикнул ещё несколько раз, но Алина меня не слышала. Боливар приближался. Я уже мог разглядеть его разинутую пасть, мерзкую шею изрезанную красными язвами, безжалостный взгляд хищника.
Не она должна умереть, думал я, задыхаясь от бега, а я. В тот раз должен был умереть я. Я смотрел на неё с отчаяньем, предчувствуя то, что должно произойти.
Алина подняла глаза и посмотрела на Боливара. Я проследил её взгляд, и с изумлением увидел, что монстр исчез, а прямо перед нею стоит Инри.
Он с ненавистью смотрел на меня, приближаясь к Алине, а она стояла словно заворожённая, даже не пытаясь отстраниться.
Инри подошёл и обнял её.
— Отойди от неё, мразь — хотел крикнуть я, но моё дыхание сбилось, и я оперевшись ладонями в колени, попытался отдышаться. Но воздух не шёл в мои лёгкие. Я почувствовал, что задыхаюсь, и удивлённо огляделся. Чёрт!
Я вздрогнул и приподнявшись посмотрел в темноту. Жадно вдыхая воздух, я просидел пару минут, стараясь понять, где я. Мне казалось, что я в своей квартире, но хаос сна покинул мою голову, и я вспомнил.
Упав на траву я уставился вверх. Боже, как мне всё это надоело. Все эти монстры, секты, режиссёры. В этом мире, в снах, и потом, когда я выберусь отсюда, они будут меня преследовать и там. Я вновь постарался уснуть, но в проёме входа в шалаш я вдруг увидел, как начало резко светлеть.
— Сука — выдохнул я, чувствуя себя абсолютно разбитым. И мне захотелось на всё наплевать, просто наплевать и погрузиться в живительный сон, и будь что будет. Но сознание опасности не дало мне так поступить. Собрав себя в кулак, и не обращая внимания на лёгкую дрожь по всему телу, я приподнялся, и стал задумчиво смотреть на светлеющее за шалашом пространство.
Посидев минут пять, я отчётливо понял, как мне будет тяжело. Организм был уставшим до предела, дрожь, где-то внутри, жажда превратившая внутренности в нагретые солнцем камни, слипающиеся глаза.
Если бы поблизости была хотя бы маленькая речушка, бросился бы в неё с разбега, и тогда, наверное, сон отступил бы. Но о речушках можно было забыть, как и о глотке воды, маленьком, самом обычном глотке воды, который дал бы мне силы. Идти к Инри и просить воду, означало вызвать подозрения. Успокаивало то, что без этой капли я не умру, а вытерпеть жжение в желудке и гортани уж как-нибудь постараюсь.
