и в конце концов вопрос голосуют поднятием руки. Если голоса разделились почти поровну, вопрос откладывают до нового обсуждения. Если же перевес одной стороны значителен, запрашивают меньшинство, согласно ли оно подчиниться большинству, что меньшинство часто - даже почти всегда - и делает. В случае отказа вопрос обсуждается в третий раз, и тут, если меньшинство значительно не возросло, оно всегда уступает. Впрочем, мне кажется, есть какое-то полузабытое правило, по которому меньшинство может продолжать отстаивать свою линию. Но, как я говорил, чаще всего люди убеждаются - если не в том, что их мнение неправильно, то хотя бы в том, что им не убедить общину принять его.
- Очень хорошо, - сказал я, - но что происходит, если разница в голосах незначительна?
- В соответствии с нашими принципами и согласно правилу, в подобных случаях вопрос снимается с обсуждения, и даже большинство, если оно так незначительно, должно подчиниться, то есть все остается status quo1. Надо сказать, что на деле меньшинство очень редко настаивает на этом правиле и обычно действует дружественно.
- Но знаете ли вы, - сказал я, - что все это очень похоже на демократию? А я думал, что уже много-много лет назад демократию признали смертельно больной.
Глаза старика сверкнули.
- Я согласен, что наши методы имеют этот недостаток. Но что поделаешь! Вы не найдете среди нас ни одного, кто жаловался бы на то, что общество не всегда дает ему действовать по-своему. Каждый не может иметь такую привилегию. Да и что можно сделать?
- Право, не знаю, - сказал я.
- Я могу представить себе только такие возможности: во-первых, мы могли бы избрать или воспитать группу высокообразованных людей, способных судить по всем вопросам, не советуясь с соседями. Короче говоря, мы могли бы создать для себя то, что называют аристократией ума; во-вторых, в целях сохранения свободы личности мы могли бы вернуться к системе частной собственности и опять иметь рабов и рабовладельцев. Что вы думаете по поводу этих двух возможностей?
- Есть и третья возможность, - сказал я, - устроить так, чтобы каждый человек был совершенно независим от других, и, таким образом, уничтожить тиранию общества.
Он пристально посмотрел на меня, а затем от души рассмеялся. Признаюсь, я присоединился к нему. Успокоившись, он кивнул мне и сказал:
- Да, да, я совершенно согласен с вами, да и все мы согласны.
- Во всяком случае, - сказал я, - меньшинство у вас не чувствует себя подавленно. Возьмем, например, вопрос о постройке моста: никто не обязан работать, если он не согласен с проектом. По крайней мере мне так кажется.
Старик улыбнулся и сказал:
- Очень остроумно, и все же - это точка зрения жителя другой планеты. Если представитель меньшинства чувствует себя обиженным, без сомнения, он может утешиться, отказавшись участвовать в постройке моста. Но, дорогой сосед, это не очень действенное средство против "обиды", причиненной "тиранией большинства". Ведь в нашем обществе всякое дело либо полезно, либо вредно для каждого члена общества. Например, от постройки моста человек выгадывает, если строительство оказалось полезным, и терпит ущерб, если оно оказалось вредным, независимо от того, приложил он к нему руку или нет. А между тем своим трудом он помог бы строителям. Я не вижу для него никакого утешения, кроме удовольствия сказать: "Я говорил вам!" - если постройка нанесла ему ущерб; а если он получил выгоду, ему остается только молчать. Ужасная тирания - наш коммунизм, а? Народ часто предостерегали от этого "несчастья" в прошедшие времена, когда на одного сытого, довольного человека приходилась тысяча несчастных голодающих. Что же касается нас, мы живем здоровыми и счастливыми при нашей тирании, которую, по правде сказать, ни в какой микроскоп не разглядишь! Не бойтесь, мой друг, мы не станем накликать на себя беды, обзывая наше миролюбие, изобилие и счастье плохими словами, значение которых мы даже забыли.
Он замолк и сидел задумавшись, потом встрепенулся и промолвил:
- Есть ли у вас еще вопросы, дорогой гость? Пока мы с вами беседовали, утро незаметно прошло.
Глава XV
О НЕДОСТАТКЕ ПОБУДИТЕЛЬНЫХ
ПРИЧИН ДЛЯ ТРУДА
В КОММУНИСТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ
- Да,- сказал я, - но Дик и Клара могут появиться с минуты на минуту. Есть ли еще время задать вам вопрос-другой, прежде чем они придут?
- Попытайтесь, дорогой сосед, попытайтесь! - ответил старый Хаммонд. - Чем больше вы будете спрашивать, тем больше доставите мне удовольствия. Во всяком случае, если они войдут во время моих объяснений, им придется спокойно посидеть, делая вид, что они слушают, пока я не кончу. Они от этого ничего не потеряют: им будет приятно сидеть рядом, чувствуя взаимную близость.
Я невольно улыбнулся и сказал:
- Хорошо, я стану говорить, не обращая на них внимания, если они войдут. А теперь вот что я хотел вас спросить: как вы достигаете того, что люди работают, и притом усердно, если нет платы за труд?
- Нет платы за труд? - задумчиво повторил за мной Хаммонд. - Плата за труд - жизнь! Разве этого недостаточно?
- Но нет награды за особенно хорошую работу, - настаивал я.
- Целый ряд наград, - возразил старик, - радость творчества, например. Как сказали бы в прежнее время, это плата, которую получает бог. Если вы станете требовать плату
за радость творчества, сопровождающую совершенную работу, мы, наверно, скоро увидим счета за зачатие детей.
- Да, - усмехнулся я, - но человек девятнадцатого века сказал бы, что существует естественное стремление к деторождению и естественное стремление не работать.
- Да, да,- сказал Хаммонд,- я знаю эту старинную шутку, плоскую и лживую. В наших глазах она лишена всякого смысла! Фурье, которого все высмеивали, понимал дело лучше.
- Почему вы считаете это бессмыслицей? - спросил я.
- Потому что тогда выходит, будто всякий труд - страдание, а мы бесконечно далеки от этой мысли. Как вы уже могли заметить, нам вдоволь хватает материальных благ, но среди нас растет смутное опасение, что вдруг нам не хватит работы. Труд - не страдание, а - удовольствие, которое мы боимся потерять!
- Да, я это заметил и собирался вас об этом спросить. Но что вы имеете в виду, утверждая, что труд для вас - удовольствие?
- Всякий труд теперь приятен, - ответил он, - или благодаря надежде на почет и улучшение жизни, надежде, которая сопровождает работу и радостно возбуждает даже тогда, когда работа сама по себе тягостна; или же в силу того, что труд превратился в приятную привычку, как в случае так называемой механической работы; или, наконец, потому (и это чаще всего), что у мастера своего дела возникает чувство глубокого удовлетворения выполненною работою.
