— Пригрела бабка сердечного дружка? — сказал Ашмарин, разворачивая катер к далекому мосту. — А сам-то ушел.
— Да, ушел, — подтвердил Федор Никанорович, не отрывая глаз от секундомера, который он держал в руках. — Не надо увеличивать скорость, с такой и иди.
Катер прошел под мостом, и Федор Никанорович остановил секундомер.
— Что ж, сорок пять минут, — сказал он, — Дело ясное.
— Теперь-то куда? — спросил Ашмарин, сбавляя скорость.
— А вон к тому островку, — оказал Федор Никанорович. — Где будка собачьего поста[2].
Ашмарин выключил мотор, и лодка бесшумно ткнулась в берег.
— Зачем это вы время засекли, Федор Никанорович? — спросил старшина, когда все пассажиры расположились на горячем песке.
— Зачем? — переспросил Федор Никанорович. — Дело серьезное…
— Я ж хотел набавить скорость, а вы не разрешили, — продолжал недоумевать Ашмарин.
— Ты помнишь, Ашмарин, то утро, когда ваши задержали меня на площади? Юрий Васильевич еще был со мной.
— Это когда мы Ганюшкина с лодкой взяли? Так лейтенант же приказал, мне что…
— Вот я все время думал, для чего Ганюшкин к мосту под плывал, к быку привязывался и дурака разыгрывал, что он гражданин из Сан-Франциско и прочее? "Вот сейчас я выяснил, в ноль часов тридцать пять минут он был у быка.
— Это точно, — подтвердил Ашмарин. — А в одиннадцать он еще находился совсем в другом месте.
— Да, — сказал Афанасий Петрович, — в одиннадцать мы были в одной комнате…
— Значит, он не случайно поехал к мосту, все, все намеренно, — воскликнул Юрий Васильевич. — Свидетели ему были нужны, что он ловил рыбу.
— А у него в лодке рыбы было порядком, — заметил Ашмарин. — Часа на два лова, если на удочку.
— Рыбы он наловил заранее, — уверенно сказал Федор Никанорович. — Все продумал… Даже записочку на моей машинке отстукал, когда она у него в починке была.
— Вот ведь карась! — сказал Ашмврин и, вскочив на ноги, тревожно огляделся, но Адун был в этот час пустынен, в на островке спокойно шумел лозняк да волновался прошлогодний кажыш, стеной поднимавшийся за островом над узкой протокой.
— Эк, попался бы мне, я бы ему припомнил, как тогда нас с Фоминым на кладбище трепал,
Афанасий Петрович повесил свою одежду на колючий куст, под которым Ашмарин аккуратно разливал «Витамин С» по походным стаканчикам. Когда дошла очередь до рубахи, Афанасий Петрович с секунду колебался, но снял и рубаху.
— Что это у вас? — спросил Юрий Васильевич.
Афанасий Петрович резко обернулся к нему. Теперь его обнаженная спина была видна Федору Никаноровичу.
— Неужели отросли? — воскликнул Федор Никаноровнч.
Афанасий Петрович угрюмо кивнул.
— Kак рога у сохатого, — сказал он. — Хоть фабрику строй.
Отростки на спине Афанасия Петровича крайне заинтересовали и Ашмарина. Он поднялся на ноги и осторожно притронулся к ним,
— Крепкие, — вздохнул он удивленно. — Ну, точно крылышки у качки.
— У какой такой качки? — спросил Афанасий Петрович.
— Ну, у этой утки, — пояснил Ашмарин. — Он молча опять протянул руку к отросткам на спине Афанасия Петровича, не тот неожиданно выкрикнул:
— Гам! — и лязгнул зубами.
Ашмарин от неожиданности отпрянул и сел на колючий куст. Афанасий Петрович хлопнул его по плечу и бросился к берегу. Ашмарин побежал за ним, но Афанасий Петрович с разгону вбежал в воду и поплыл, широко выбрасывая руки.
— Вот она, молодость, — удовлетворенно сказала Федор Никанорович. — Только что был полон предчувствий, говорил о смерти, а через минуту — вон он… Афанасий Петрович! — закричал он. — Не заплывай далеко! Слышишь?!
Время на острове текло незаметно. Все было съедено и выпито. Солнце клонилось к синеющим вдали сопкам и ветер все сильнее шумел в лозняке. Афанасий Петрович только что закончил очередную схватку с Ашмариным и, тяжело дыша, нежился на песка.
— Афанасий Петрович, — решился Юрий Васильевич, — а почему вы не такой, как все?
— Как не такой? — удивился Афанасий Петрович. — Вот вопросик.
— Ну, не как все. И эти крылышки у вас на спине, и вообще…
— И вообще… повторил Афанасий Петрович. — Откуда мне знать?.. Иногда я и сам думаю; есть что-то, но зачем это мне?
— А знаешь, Афанасий Петрович, — неожиданно сказал Федор Никанорович, — я ведь тебя мертвым видел. Тогда.
— Знаю, — тихо ответил Афанасий Петрович. — Это он меня спас, дедка… Он может. Его как встретил Сломоухов у Ерофеева распадка, так с тех пор он и не садился: летел, спешил… Чувствовал старик, что со мной плохо. Он всегда так.
— А кто он? — шепотом спросил Юрий Васильевич. — Дедушка ваш?
— Нет, не дедушка… Он всем нам дедушка, всем, кто из Горбуновки. Но меня он отличал. Я его увидел еще мальцом. Встал как-то утром, а небо чистое. И солнце уже высоко. Что такое, думаю, почему? И сам не могу понять. Гляжу, дядька Григорий идет с поля и весь будто светится радостью. — «Слушай, сынок, — говорит он мне, — птички-то не поют!» Вот оно что, думаю, вот почему я удивился. Тишина такая, будто и не лес вокруг. «Будет, сегодня, будет», — говорит дядька Григорий и бегом от меня в деревню. Ну, а я за ним.
Афанасий Петрович вскочил на ноги и наяинул на голые плечи пиджак.
— Побежал и я, — продолжал он. — Мужиков у нас в селе человек семь, а никого не видно.. Женщины носятся из избы в избу. Кто с пирогами, кто с брагой. Вижу, собираются а избе у дядьки Григория. Ну, и я туда же, вместе с другими мальчишкамк… Захожу в избу, а там все прибрано, на столе скатерть белая, хрустит как сахар. — Афанасий Петрович сделал руками такое движение, будто сжал что-то хрупкое в руке. — Скатерть ту еще сто лет назад выменяли, когда на краю болота один из нашей деревни попа ссыльного повстречал. А на столе и караваи, и мед, и медвежатина, чего только нет.
Тут дядька Смурыгин — как сейчас помню, бородатый такой, по самые глаза борода — поднял чашку расписную с пивом, дэ как заорет: «Ай, кто пиво варил? Ай, кто затирал?» Тут все в один голос: «Варил пивушко сам бог, затирал святой дух, святы ангелы носили, херувимы разносили, серафимы поднрсили…» А Смурыгин опять: «А где ж тая птица? Тая птица, что летит, да в ту сторону глядит, да где трубушка трубит, где сам бог говорит?» И тут подскочила тетка Авдотья к холстине набеленной, что в углу висела, и холстинку-то эту в сторону отдернула… Гляжу, а там он, дедушка…
— А какой он? — едва слышно спросил Юрий Васильевич.
— Какой? Так Сломоухов вам уже расписал. Только и другой он… Поднес ему чашу пенного дядька Смурыгин, в он взял ее из рук и до дна выпил. Как ручки выпростал, так я удивился: с чего это на нем армяк надет мехом наружу? Стали к нему мальчиков подводить, а он каждому гостинец в руки, по голове потреплет и имя повторит, будто про себя, чтоб запомнить. Подошел и я. Шепнул тут ему дядька Смурыгин что-то, а дедушка головой закивал — ушки я увидел его тогда, сморщенные и черные, как грибки, морозом побитые, — и сразу меня за спину. Нащупал крылышки и весь задрожал. А_ дядька Смурыгин ему: «Василисин сынок, говорит, той, что семь лет как померла»."Помню, помню", — отвечает дедушка и так на меня ласково поглядел, что я сам не свой стал: не могу понять, радость то была или тоска какая? "Какой же тебе гостинчик подарить? — спрашивает, а сам на груди своей мохнатой роется: сумочка у него там висела из лыка. «Вот, погляди, говорит, что я тебе в лесах да на горах подобрал». И достает гильзу медную, вся блестит, как солнышко; видно, начистил ее дедушка песком. Я только к ней руку протянул, а он мне другой гостинец показывает, камень прозрачный, будто водой синей налитый, так и сверкает камень. Я тогда к камешку, а тут он достает зверька махонького, весь мохнатенький, на задних лапочках стоит и на меня черными глазками смотрит, и вдруг, как засвистит зверек, да так громко, что я даже испугался. Только это я руку протянул, зверек меня как за палец хватит, так две кровавые капельки показались. А все ж схватил я хомячка и побежал с ним к себе… С того раза стал ко мне дедушка часто прилетать…
