— Идеальным, — добавил Крюге.
— Ты познаешь все, чему учили лучшие люди нашей нации, продолжал Штаубе. — Ты будешь сильным, решительным, храбрым.
— Неумолимым, — сказал Тюлов.
— Согласен?
Нигель некоторое время молчал, потом кивнул головой:
— Как вам будет угодно. — Голос его был сухим и безжизненным.
— Ну, марш отдыхать!
После этого… Что было после этого? Штаубе напрягает память. Да, они принялись обучать этого болвана. Какая идиотская затея! Сколько сил было потрачено, сколько времени…
И однажды Тюлов сказал:
— А ты знаешь, Нигель обнаруживает вкус. Он терпеть не может диалектическую неопределенность. Любит конкретность.
— Нигель против Гегеля, — скептически заметил Крюге.
— Вот именно. Наш студент предпочитает «Заратустру». Особенно полюбились ему трактаты Шпенглера, приказы Мольтке, речи Фридриха и Бисмарка.
— Прикладной ум, преклонение перед целью… — начал было Крюге.
Но Штаубе перебил его:
— Друзья мои, это же знаменательно! Какую главную идею мы вкладываем в нашего дорогого ученика? Представление об абсолютном духе, присущее германской расе, как первой среди прочих. Вот фундамент, на котором строится мышление Нигеля. Сущность абсолютного духа заключается в постоянном движении вперед по пути совершенствования. А что такое движение?
Макс взял пожелтевший от времени бильярдный шар и положил его на стол.
— Если шар находится в состоянии покоя, для него не существует такого понятия, как направление. Все пути, по которым он может двигаться, равнозначны. Нельзя назвать каких-то запретных или преимущественных положений. Одним словом, покой есть покой и его незачем сравнивать с движением.
— Тождественность, в конце концов, самая убедительная вещь, — насмешливо заметил Тюлов. — Покой равен самому себе, и нечего от него требовать, чтобы он равнялся чему-то другому.
— Одну минуту, — поднял руку Макс. — Продолжу сравнение. Допустим, что этот шар символизирует человеческое общество. Тогда, если шар стоит на месте, общество тоже не сдвинется с места, ему будет совершенно безразлично, есть ли на свете такая вещь, как направление. Общество в состоянии покоя может допустить одновременное существование десяти партий. Каждая из них будет предлагать свое направление, но шар не двинется, пока не выберет какое-нибудь одно.
Общество, которое не двигается, загнивает и разлагается. Это хваленая демократия Англии, Франции и других. Развращенные нации, они обречены историей.
Абсолютный дух, живущий в нашей душе и крови, толкает немецкую нацию по пути совершенствования. Мы словно шар, жаждущий движения. Что нам нужно? Толчок! Сильная рука. Смелость выбора одного направления из бесконечного множества возможных. Этот выбор мы, немцы, уже сделали. Мы нашли того, кто направил шар в лузу.
— Как бы не вылететь за борт от такого толчка, — тихо сказал Крюге.
— Погодите! — прорычал Макс. — Теперь о Нигеле. Он очень хорошо ощущает дух нашего времени. Мне кажется, все, что происходит вокруг, как-то особенно близко Нигелю. Поэтому мне совершенно понятна его тяга к конкретному мышлению.
— Учитывая его происхождение, — улыбнулся Крюге, — вполне понятна его стихийная целеустремленность.
— Да, понятна, — подтвердил Макс. — Очень понятна, вполне очевидна. Для общества, нашедшего свой путь, необходима единодушная поддержка направления, раз оно уже выбрано. И Нигель чувствует это, ему неприятны бездейственные раздумья философов прошлого. Он становится… арийцем.
Воцарилась тишина. Крюге, подперев рукой щеку, рассматривал Макса, словно видел его впервые. Тюлов погасил сигарету, так что пепел и искры посыпались ему на пальцы, и прохрипел:
— Ты болван, Макс. Ты умный болван, Макс.
* * *
— Ты болван, Макс, — услышал он голос Крюге. — О чем ты думаешь?
Штаубе тряхнул головой. Нужно возвращаться к действительности. В кафе «Вихель», где он сидит со своим другом. В осень пятьдесят шестого года, где уже почти никто не помнит о прошлом. Не хотят помнить. Эти люди в серых плащах с замороженной белизной воротничков, они все забыли или делают вид, что забыли. И Крюге забыл. Нет, не забыл, он… смирился. Щеки в красных прожилках и усталый рот…
— Дело вот в чем, — сказал Штаубе. — Я решил ликвидировать Нигеля. Нет-нет, это не месть. Здесь все сложнее.
— Сейчас? После такого перерыва? — негромко спросил Крюге.
— Да, время — страшная штука, Юлиус. Но время не изменяет фактов. Изменяется только наше отношение к ним. Нигель должен был исчезнуть в сороковом, он исчезнет в пятьдесят шестом. Вот и все. И время тут ни при чем. В конце концов, я имею на это право.
— Ты выпустил его из своих рук уже давно. О правах говорить не стоит. Нигель — юридически и исторически зафиксированная личность. У тебя могут быть неприятности.
И тогда Макс сказал великолепную речь. Что на него нашло, Крюге не понял. Но запал у Штаубе был, и говорил он здорово. Крюге смотрел на улицу и видел, что наступает вечер и от высокого кирпичного дома напротив на асфальт упала длинная фиолетовая тень, через которую проскакивали автомашины.
Художник, словно скучая, прослушал монолог своего друга и, когда тот кончил, сказал:
— Ладно, идет. Где и когда?
Макс замолчал.
— Я не знаю, что такое добро, — вяло заключил Штаубе, — и где оно. Но я знаю, что есть зло. И его надо уничтожить. Тогда освободится место для добра. Нигель — это зло. Он должен погибнуть.
— Пустое, — сказал Крюге, наблюдая за фиолетовой тенью напротив. — Нигель не зло, а ошибка. Дефект мышления. Издержка развития. Мы его сами породили. Просто мы не боги. Каждый раз создавая новое, мы развязываем мешок с чертями. Они влезают нам же на шею. Вот и все.
— Так ты поможешь?
— Еще бы, конечно, дружище!
Макс облегченно вздохнул. Молодец Юлиус.
— Он сегодня будет здесь, в вашем городе. Какое-то торжественное сборище недобитых.
— А-а-а, об этих я слышал. Могу показать тебе их нору.
Когда они пришли на центральную площадь Ноллингенштадта, перед отелем «Нация» уже стояла толпа.
— "Солдатский клуб" организует здесь свои пьянки каждую пятницу, — сказал Крюге. — Сегодня у них встреча по расширенной программе. К ним придут студенты.
По вечернему небу ползли низкие серые тучи. Несколько капель упало на берет Макса и скользнуло по щеке за воротник. Зажглись огни реклам, и на площади сразу стало тесно и уютно. Внезапно из боковой улочки донеслись звуки марша, послышался нестройный топот ног, и перед мужчинами прошли ноллингенские «бурши». Они были при шпагах, в маленьких черных шапочках, в белых чулках, шелковых накидках и коротких штанишках. Каждый нес в правой руке большой сверток с печатями на шнурках.
