Пигалица поймала мой локоть пальцами в перчатке и прошептала:
– Смотри!
Игрушечный планер дугой пролетел в холодном, сухом воздухе, потом на мгновение замер на месте и аккуратно приземлился. Уди, находившийся метрах в трех от него глупо захихикал.
Хихикая он побежал прямо к нам, размахивая маленьким голубым клином, точно флагом.
– Упал! Снова упал!
Пигалица побледнела, не смотря на свои cafe au lait. Она обняла себя за плечи, спасаясь от вашингтонского холода.
– Что-то не так?
Может, она боялась, что сын ее станет пилотом? И умрет также как его отец?
– Они все считают моего малыша уродом, – покачала она головой. – Что-то со скоростью реакции. Но больше они не могут найти никаких отличий.
Уди уселся на траве, скрестив ноги, руками он водил по воздуху планер, изображая полет, при этом ревел словно маленький двигатель – слюни летели во все стороны.
– Он всего лишь ребенок, Пигалица… Симпатичный, сильный, здоровый ребенок.
– А может всему виной гамма лучи, – нахмурилась она. – Низкая гравитация. Кто знает, что делает его другим?
Я закатил глаза.
– Я что-то не вижу у него третьего глаза.
Она повернулась ко мне, уронив руки.
– Дело не в этом. Я все равно буду любить его, каким бы уродом он не оказался. Это – они.
– Кто они?
– Доктора. Любознательные ученые. Интеллектуальные твари. Они считают, что зачатие и рождение вне Земли автоматически превращает человека в лабораторную крысу. А я думаю о нем, как о моем сыне.
– Ты преувеличиваешь.
– Я? Оглянись вокруг.
Я не должен был этого делать. В двадцати ярдах, изображая туристов, прогуливалась компания из мужчин и женщин в полевой форме ВП[54].
– Ты знаменитость. Точно так же как Уди. Есть множество психов, которые до сих пор сходят с ума от того, что отец Уди уничтожил единственный встреченный нами иной разум.
Она засунула руки в карманы куртки и прошипела:
– Это точно.
Я улыбнулся.
– Ваша безопасность и ваше радостное настроение – единственные причины, по которым я радуюсь тому. Что ты осталась на службе. Мне нужен пример кого-то, кто более параноидален, чем я.
Нагнувшись, она стала стирать травинки с носка своего ботинка.
Наконец она выпрямилась и посмотрела на меня.
– Я все думала, как тебе сказать. Завтра, я ухожу.
– Уходишь?
– Уезжаю из Вашингтона, ухожу из армии.
С тем же успехом она могла дать мне пощечину.
– Но…
Она оглянулась в сторону военных полицейских.
– Джейсон, даже если бы я доверяла правительству, зачем мне оставаться в армии?
– Но теперь я останусь один.
– Я буду неподалеку. Я тут присмотрела одно местечко. В Колорадо.
– Ты не вернешься назад, в Египет?
– Это не мой дом. Каира как такового больше нет. Моя семья погибла. С другой стороны в Америке самое свободное общество на планете.
– Ты думаешь? – я ткнул пальцем в сторону военных полицейских.
– В Америке тайная полиция это что-то вроде шутки. На Среднем востоке она реально существует. Реальная демократия внове для Египта. В США я смогу купить свои сорок акров земли и спокойно растить сына. Естественно, обзаведясь парой хороших ружей, – я-то видел, как Пигалица стреляет. Любой потенциальный похититель Уди будет порезан на тонкие ремни. – Если завтра я подам в отставку, то я стану получать свою пенсию и пенсию Мецгера. Так что ты думаешь обо всем этом, Джейсон?
Уди вытянул к ней руки, и она не останавливаясь подхватила его.
Отвернувшись, я посмотрел на Капитолий и дальше на Эспланаду. Мне ничего не оставалось, как пожать плечами.
– Не знаю.
А потом я рассказал ей о Гродте, о книге.
Она нахмурилась.
– Как думаешь, стоит ли мне подписаться под такой книгой?
Она пожала плечами, в то время как Уди играл ее волосами.
– Если ты хочешь что-то изменить в этом мире, то, пожалуй, да. Думаю, так. Но это не жизнь. Рано или поздно все эти поездки закончатся… Вообще, все это не для тебя.
Мы подошли к арендованной машине, и я открыл и придержал дверцу, так чтобы Пигалица могла усадить Уди и удержать его, пока садиться сама. Я отвернулся.
– Джейсон? Ты заедешь к нам на обед?
Закат уже разгорался по ту сторону Вашингтонского монумента.
Я покачал головой.
– Мне надо все обдумать.
Она высунулась из машины и коснулась моего рукава.
– Не распускайся.
Я прикрыл дверцу машины. На прощание Уди попытался отдать мне честь. Я отвернулся, и машина урча покатила по улице, чтобы влиться в редкий городской поток автомобилей. За ним неспешно последовал «Форд» арендованный правительством.
Сунув руки в карманы, я вернулся назад на Эспланаду, к Вашингтонскому монументу. Налетел ветер с Потомака[55], и мне пришлось склонить голову, сопротивляясь порывам ветра. Я подумал, что в этот день слишком рано похолодало. Мне казалось, что сейчас стало холодно, как на Юпитере.
Я был сиротой. Моя приемная семья – армия, вновь стала такой же нелепой, как перед войной. Женщина, которую я любил, похоронили в трехстах миллионах километров от Земли. А теперь я оказался лицом к лицу со следующим кризисом. И не важно, чтобы я не стал делать, но я потерял женщину, которая была мне как сестра.
Я брел между бурых лужаек Вашингтона и раздумывал над тем, чем мне придется заниматься остаток жизни.
Через четверть часа я достиг изгороди Белого Дома и остановился, глядя через решетку на южные лужайки.
Белый дом, словно призрак, маячил в полумраке ночи. Внешние потоки света порождали неверные, расточительные тени, и казалось, что весь мир скорбит о тяготах военного времени. Только внуки Уди Мецгера смогут расплатиться за дефицит бюджета, порожденный войной со слизнями.
Но существовал ли выбор у человечества? Многие люди думали именно так. Маргарет Айрон, первая афроамериканка, не говоря уже о том, что она была женщиной, вошла в Белый Дом как президент. Она не смогла согласиться с этими людьми. Пока я воевал вдали от Земли, выигрывал войну, несмотря на собственную некомпетентность, Айронс попросили. Я так никогда и не смог проголосовать за нее.
Я повыше поднял воротник, отвернулся от изгороди и пошел дальше, во тьму хитросплетения теней.
Пешком прошествовал я мимом покрытого рябью Озера Отражений. Лед сошел, так как был июль. Люди оставались в закрытых помещениях, как привыкли в течение войны. Пыль, поднятая во время удара, полностью затмила как лунный, так и звездный свет, к тому же по вечерам, даже в июле, стоял холод, промораживающий до костей.
Я прошел к мемориалу ветеранам Второй Мировой войны, потом к мемориалу ветеранам Корейской войны и, наконец, к мемориалу ветеранам Вьетнама – грустные напоминания об исторических ошибках прошлого.
