Грубая сила сочеталась здесь с искусством лести, солдатские шутки с кичливостью и изяществом манер вельмож.
Среди этой пестрой толпы бесшумными тенями сновали скромные монахи с опущенными глазами, в сутанах, опоясанных вервием, при их отрешенности от всего суетного, мирского излишне внимательные ко всему, что говорилось вокруг.
По настоятельному совету своего неизменного помощника и земляка итальянца Мазарини кардинал Ришелье решил пополнить своих сторонников из числа самых отменных дуэлянтов. Ему надоели насмешки короля за вечерней шахматной партией по поводу очередных побед мушкетеров над гвардейцами в поединках, которые не наказывались королем. Потому и потребовались теперь его высокопреосвященству сорвиголовы, не менее отважны, чем те, которые служили в роте мушкетеров.
Мазарини всегда угадывали желания кардинала и позаботился представить ему столь же бездумных, как и отчаянных, дворян, у которых владение шпагой заменяло все остальные достоинства.
Немало бравых забияк, сознающих свои грешки, со страхом, какого не испытывали при скрещивании шпаг, побывали в библиотеке среди книг и рыцарских доспехов, “представ пред орлиные очи рыцаря креста и шпаги” герцога Армана Жана дю Плесси, кардинала де Ришелье, который предлагал им выбор между безоглядным служением ему и Бастилией с маячившим за нею эшафотом.
Надо ли говорить, что эти его посетители без колебаний предпочитали шпагу в руках во славу кардинала и Франции петле на шее за нарушение указа короля.
И вот одним из таких посетителей, которому предстояло сделать подобный выбор, в кабинете Ришелье оказался однажды и самонадеянный юноша, снискавший славу необыкновенного дуэлянта, Савиньон Сирано де Бержерак, “бешеный гасконец”, гордо прошедший сквозь толпу гвардейцев в приемной кардинала, уже знавших, что прокатываться на счет носа гасконца небезопасно, ибо он обладал не только этим “украшением” лица, но еще и ядовитым языком, так жалящим дворянское самолюбие, что вызов “оскорбителя” на дуэль становился необходимостью, а результат поединка при его неподражаемом владении шпагой предрешенным.
Мазарини считал, что приглашенный им на этот раз бретер может оказаться весьма полезным, скажем, в роте гасконцев, могущей достойно противостоять не столько враждебным Франции армиям испанцев или англичан, сколько мушкетерам капитана де Тревиля. Знал это и кардинал Ришелье.
Кардиналу Ришелье перевалило за пятьдесят, но он выглядел крепким, бодрым, полным энергии и властолюбия.
Сирано де Бержерак предстал перед всесильным кардиналом, оглядывая убранство кабинета, принадлежащего скорее ученому, чем государственному деятелю. Он явственно ощущал на себе испытующий взгляд его высокопреосвященства, облаченного в кардинальскую мантию с алой подкладкой. Лицо первого министра Франции было еще красиво с подкрученными усами и острой бородкой воина. На груди его красовалась золотая цепь с крестом.
— Сударь, — начал кардинал, опуская веки, — мне горестно напоминать вам, что нарушителям указа короля, запретившего дуэли, уготовано место в Бастилии.
— Воля короля и вашего высокопреосвященства для тех, кто готов отдать жизнь за Францию, священна.
— Не лучше ли отдать ее на поле брани, чем на эшафоте, сын мой? Будем откровенны. Сколько дуэлей на вашем счету?
— Сто, монсеньор, — вставил находившийся тут же незаметный в серой сутане, но подражающий своей внешностью Ришелье Мазарини.
— Сто? — переспросил кардинал, сверкнул глазами.
— На моем счету нет ни одного вызова на поединок, ваше высокопреосвященство, — сказал, гордо вскинув голову, Савиньон Сирано де Бержерак.
— Как так? Перед отцом церкви и первым министром короля вы утверждаете, что ни разу никого не вызывали на дуэль?
— Ни разу, ваша светлость!
— Но вы участвовали в поединках, нарушив тем волю короля!
— Разве его величеству более угодны трусы, бегущие от противника и пятнающие дворянскую честь? — вместо ответа с задором спросил Сирано.
— Не спорю, господин де Бержерак. Дворянская честь дорога королю, как и мне, его слуге. А у вас, как мне кажется, репутация в отношении защиты чести завидная. По части же острословия я и сам убедился в том, задав вам, как припоминаю, несколько вопросов на выпускных экзаменах коллежа де Бове.
— Я готов служить Франции всем, на что способен, если вы того пожелаете, ваше высокопреосвященство.
— Кому, кому служить? — нахмурился кардинал. Он привык слышать о готовности служить ему или хотя бы королю.
— Франции, ваше высокопреосвященство.
— Франции? Это похвально, — недовольно заметил кардинал. — Но служить надобно и церкви, во имя которой десятилетиями льется кровь истинно верующих.
— Я готов стоять с ними рядом, пока мыслю и существую.
— Если не ошибаюсь, это формула философа Декарта?
— Совершенно верно, ваше высокопреосвященства. Декарт считает, что мир познается через наши чувства, и душа человека в соединении с его телом позволяет ему обрести способность мыслить, а следовательно, и существовать.
— Не кажется ли вам, молодой человек, что наша святая вера учит нас иному?
— По мнению Декарта, слепая вера слепа, а он своим учением помогает людям прозреть.
— И вы придерживаетесь этого лжеучения?
— Не вполне, ваше высокопреосвященство, ибо Декарт не объясняет всего многообразия мира, но тем не менее я преисполнен уважения к этому титану мысли.
— А известно ли вам, что святейший престол осудил его творения?
— Я не святейший пастырь, чтобы осуждать Декарта, ваше высокопреосвященство, но уважать его считаю за честь.
— Считаете за честь?
— Как и его предшественника Томмазо Кампанеллу, который, будучи предан богу, учит людей жить справедливо и честно.
— Уж не “Город Солнца” ли ранил вашу буйную голову, которую вы готовы сложить за Францию?
— За Францию и за свои убеждения, ваша светлость.
— Не хотите ли вы так же сказать, что убеждены в своей готовности защищать неугодного папе Декарта или Фому Кампанеллу, приговоренного за ересь к пожизненному Заключению?
— Готов в равной степени защищать убеждения обоих этих мыслителей как свои собственные.
— Тогда вам полезно узнать, сын мой, что на основании буллы святого папы римского, запретившего еретические книги Декарта, эти сочинения будут преданы огню сегодня ночью в присутствии истинных католиков вблизи Нельской башни.
— Это недопустимо, ваша светлость!
— Что вы хотите этим сказать? Уж не решитесь ли вы помешать благому делу?
