нас никогда, понимаете, никогда не было ни единого фрезеровщика. И никогда не было ни единого, чёрт бы его побрал, Василия, извиняюсь за слова.
Мой робкий слабохарактерный сын Ося, наливаясь дурной кровью, шагнул вперёд.
- Никогда, - в тон моим мыслям просипел он. - Никогда в нашей семье...
- Папа, прекрати! - звонко крикнула Яночка.
Ося прекратил. Он мог бы сказать, что его дочь учится на третьем курсе консерватории по классу виолончели и ей не подобает брачный союз с неучем и простофилей. Он мог бы сказать, что его отец перевернётся в гробу от подобного мезальянса. Но он вспомнил, что неизвестно, есть ли у меня этот гроб, и не сказал ничего.
- Вася хороший, добрый, у него золотые руки, - пролепетала Яночка. - А ещё у него нет ни единого родственника, Вася круглая сирота, детдомовский. Зато теперь у него есть я. И потом... У нас с ним скоро будет ребёнок.
***
По утрам Вася, отфыркиваясь, тягал гантели, фальшиво напевал "не кочегары мы, не плотники" и шумно справлял свои дела в туалете. По вечерам он поглощал немереное количество клёцок, гефилте фиш и прочей еврейской пищи, которую вышедшая в декрет Яночка выучилась ему готовить. Заедал мацой и усаживался к телевизору смотреть хоккей.
- Азох ой вей, - бранился набравшийся еврейских словечек Вася, когда очередные "наши" пропускали очередную плюху. - Шлимазлы, киш мир ин тохас.
По весне Яночка родила Васе близняшек.
- Това и Двойра, - с гордостью представил неотличимых друг от дружки новорожденных счастливый отец. - Това и Двойра Васильевны.
- Васильевны... - эхом отозвался ошеломлённый Ося.
- Ну да, - расцвёл Вася. - Правда, они замечательные?
- Скажи, дедушка, - подалась ко мне сияющая Яночка.
"Клянусь, они замечательные, - не сказал я. - Даже несмотря, что Васильевны".
- Папа, нам надо поговорить, - подступилась к Осе Яночка полгода спустя. - Мы с Васей собираемся подать заявление.
- Опять заявление, - проворчал Ося. - Вы, похоже, только и знаете, что их подавать. И куда?
- В ОВИР.
- Куда-куда?
- В ОВИР, - неуверенно пролепетала Яночка. - Мы с Васей решили.
- На предмет выезда на историческую родину, в государство Израиль, - оторвавшись от хоккея, уточнил Вася.
- Что-о?! На какую ещё родину?
- На историческую родину моих детей.
- Вы что, рехнулись? - побагровел Ося. - Какой, к чертям, Израиль? Что вы там будете делать?!
- Не "вы", а "мы", - поправила Яночка. - Мы все будем там жить.
- На какие шиши?
- Папа, - укоризненно проговорил Вася. - Вы что же, думаете, на исторической родине не нужны фрезеровщики? Я собираюсь принять гиюр. Скажите, дедушка? - обернулся он ко мне.
Я не хотел ни в какой Израиль. Я прожил... Извиняюсь за слова. Я не прожил здесь, на стене, четыре десятка лет. Я не сказал ничего. Я лишь осознал, что у меня стало одним родственником больше. К многочисленным Менделям, Зайделям и Янкелям прибавился длинный, веснушчатый, с соломенными патлами особенный гой Василий.
Следующий год моя родня провела в спорах. Спорили каждый вечер, а по выходным сутки напролёт. Приводили неопровержимые аргументы в пользу отъезда и не менее неопровержимые против, а за поддержкой апеллировали ко мне. Я молчал. Мне нечего было сказать. За меня сказала Това. Ночью, накануне которой была достигнута договорённость паковать чемоданы, Това упала с сервантной полки траурной рамкой вниз.
- Дурная примета, - ахнул наутро пробуждающийся с петухами Вася. - Мы никуда не едем. Бабушка против.
Тем же вечером в знак семейного примирения Яник с Васей надрались. До изумления, извиняюсь за слова. Вернувшийся с кабацкого выступления Ося уже через полчаса догнал обоих.
- В Израиле в-виолончелистки нужны? - икал, поджимая губы, Яник. - Бабушка права: н-не нужны. А п-пожилые скрипачи? Там своих как собак нерезаных. А м-музыкальные критики? Я вас умоляю.
- По большому счёту, - уныло соглашался Вася, - фрезеровщики там тоже на фиг никому не нужны. А те, что на иврите ни бум-бум - тем более.
Вася привычно включил телевизор.
- И хоккея там нет, - резюмировал он. - Какой там может быть, скажите, хоккей? Правда, дедушка?
Я, как обычно, не сказал ничего. И не только потому, что не имел чем. Хоккея сейчас не показывали и у нас. Вместо него показывали Тараску. На фоне сложенных в штабеля мертвецов.
- Не все военные преступники понесли заслуженное наказание, - сообщил голос за кадром. - Некоторым удалось скрыться, как, например, надзирателю могилёвского концентрационного лагеря по кличке Скрипач. Вы сейчас видите его фотографию в кадре. Скрипач виновен в смерти сотен...
Я не слушал. Я смотрел Тараске в глаза.
"Гнида ты, Скрипач, - не сказал я. - Будь ты, извиняюсь за слова, проклят".
Два года спустя подошла Васина очередь на кооператив в новостройках, и паковать чемоданы таки пришлось.
- Ну что вы, папа, - привычно переминаясь с ноги на ногу и держа Тову на левом плече, а Двойру на правом, утешал всплакнувшего тестя Вася. - Мы будем часто видеться. Девяткино это не какой-нибудь там Тель-Авив. Правда, дедушка?
"Правда, - не сказал я. - С новосельем вас, дети. Маззл тов".
***
Мне было очень тяжело целых три года, потому что из Девяткино, хотя оно и не Тель-Авив, мои внуки и правнуки приезжали не слишком часто. Я по-прежнему висел на стене в гостиной, понемногу выцветая, и вместо хоккея, к которому привык, смотрел на затеявшего перестройку унылого Горбачёва с родимым пятном во всю лысину. А потом у нас появилась Сонечка.
Она была миниатюрная, говорливая и непоседливая, с копной вороных кудряшек, разлетающихся на бегу. Она носилась по квартире безостановочно, будто кто её подгонял, и даже за фортепьяно не могла усидеть дольше пяти минут. Она щебетала без умолку и непрестанно наводила порядок - даже пыль с меня стирала по пять раз на дню. Так продолжалось до тех пор, пока она не родила Янику Машеньку.
Впервые увидев свою третью правнучку, я обомлел под стеклом. Она была... Она была курносая и голубоглазая, с ямочками на щеках и светлым пушком на макушке. Она была вся в меня.
- Это что же, еврейская девочка? - засомневался при виде Машеньки Ося.
- Она ещё потемнеет, папа, - утешил пританцовывающий вокруг новорожденной Яник. - Чёрный цвет доминантен. Правда, дедушка?
"Неправда, - не сказал
