Правда, взгляд с державных высот не очень-то соответствует ситуации. С днепровских холмов, за две тысячи верст отсюда, плохо различимы детали. Ткань крымской жизни представляется пассивной и однородной, а между тем она полна нервных сплетений, остро реагирующих на боль. В Киеве этого совершенно не понимают. Зато хорошо понимает и чувствует командир специального подразделения. С раздражительной неохотой берется он за исполнение полученного приказа, потому что в отличие от начальства догадывается о трудностях, которые ему предстоят. До сих пор он в известной мере мог быть доволен собой: он сумел удержать людей и не допустил опрометчивых действий, он нашел заброшенные казармы на окраине города, привел их в порядок и разместил там бойцов, он наладил снабжение, что в условиях застав и постов было не просто, он почти две недели не выпускал личный состав из казарм, а уж если говорить о блокаде, то в блокаде в течение всей голодовки находился именно он; спецназ сохранен им как боевое подразделение и по-прежнему в состоянии выполнить любую задачу. И все же приказ из Киева приводит его в смятение. Ситуация не созрела, поспешность может иметь катастрофические последствия. А отвечать за провал операции будет именно командир. Все, что он может в данных условиях предпринять, это подготовиться так, чтобы акция прошла без сучка и задоринки. Упасть с неба, как ястреб, и тут же взлететь, уволакивая добычу. Собственно, для него – это единственное решение.
И вот в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое мая, точнее уже не в ночь, а где-то около четырех утра, два армейских «газика» с предусмотрительно выключенной подсветкой, чуть урча, выкатываются на улицу соседствующую с горисполкомом. Серые тени просачиваются к нему по ближайшему переулку, с черного хода совершенно бесшумно проникают в хозяйственный коридорчик, который почему-то не охраняется, и по узкой пожарной лестнице взлетают наверх, где расположены комнаты Жанны. Пока все идет точно так, как планировалось, и только одно в первые же минуты настораживает командира: в здании, как ему доложили, действительно нет охраны. Нет ни милиции, пока еще подчиненной Комитету спасения, ни «сестер», ни добровольцев из местного спортивного клуба. Это почему-то рождает у него предчувствие неудачи. И тревога командира усиливается еще больше, когда, профессионально вскрыв дверь в комнату Жанны: впрыснув смазку в замок и сдвинув отмычками щеколду, они находят девушку не в постели, как можно было рассчитывать, а напротив – одетой, спокойной и чуть ли не ждущей их появления. У командира, как он признается позже, сжимает сердце. Однако предчувствие – это предчувствие, а операцию следует завершить. Профессионал обязан быть выше любых предчувствий. Командир это знает и усилием воли гонит из тела собачью дрожь. Суровым голосом объявляет он Жанне, что она задержана по обвинению в организации политических беспорядков, соответствующее постановление вам скоро будет предъявлено, а пока – следуйте вместе нами, прошу без эксцессов, могущих повлечь за собой, у меня есть право в случае сопротивления применить оружие… Жанна подчиняется визитерам, не говоря ни слова. Она ни о чем не спрашивает, что подозрительно само по себе. Но отказаться от первоначального плана командир уже не решается. Также бесшумно спускаются они обратно, к черному ходу. Он идет впереди, а за ним двое бойцов ведут Жанну. Пока все спокойно, в обморочных коридорах царит смертная тишина. Командир, вероятно, чувствует себя уверенее. И лишь на улице, когда с боковой части здания вспыхивает ослепительный свет и доносится гул голосов, будто от надвигающегося урагана, он чуть вздрагивает и понимает, что угодил в заранее подготовленную ловушку.
До сих пор неизвестно, как Жанна узнала о предстоящем аресте: было ли то предвидение (так, по крайней мере, считает Б. В. Аверин) или, как полагает Лариса Гарденина, подоспело предупреждение от некого киевского доброжелателя – не исключена, впрочем, и целенаправленная работа одной из спецслужб, – но в любом случае прожектора на зданиях смонтированы явно заранее, заранее собраны толпы, запечатавшие оба выхода из переулка и, конечно, заранее оповещены русские и иностранные корреспонденты. Вспышки блицев, когда Жанну выводят из исполкома, ошеломляют спецназ. Так она и будет запечатлена в крупнейших газетах мира: лицо ангела, влекомого в преисподнюю; брови немного сдвинуты, губы сжаты, а рядом – страшных маски с вырезами для глаз и рта. Это, пожалуй, лучшая фотография Иоанны.
Обстановка меж тем приобретает трудный характер. Командир уже понимает, что без потерь, по крайней мере моральных, отсюда не выбраться. Накаляющаяся с каждой минутой толпа колышется сзади и спереди, ближние ряды напирают, заполошно кричат, заметны палки и прутья в руках неких бритоголовых парней. Непонятно, как им, всего восьмерым, с этим справиться. Жанна, конечно, отпущена, но почему-то остается в окружении матерчатых масок. Руки – у горла, она опять таки не произносит ни единого слова. И командир принимает тогда, видимо, самое правильное решение: не пробиваться силой сквозь агрессивно настроенную толпу, а вернуться в горисполком и попробовать выйти на соседнюю улицу; если же не получится, то – на последний этаж и уходить по крышам. Решение это верное, но в голубоватом свете прожекторов счет идет на секунды. Что чувствует рыба, выброшенная из воды на сушу? Что чувствуют люди, выдранные из постелей и оказавшиеся вдруг на улице? Конвульсии возбужденной толпы предсказать нельзя. У командира спецназа нет нужных ему секунд. Нервы сдают, психологическое напряжение разряжается взрывом. Какая-то пожилая женщина в халате, стянутом брючным ремнем, подскакивает к ближайшему из солдат и бьет его по лицу. Одновременно – дико визжит. Она полна страстной решимости освободить Жанну. А спецназовец, фамилия которого не будет названа никогда, повинуясь не столько желанию, сколько рефлексу, бьет ее в ответ милицейской дубинкой. Удар неудачен: старческая кожа на лбу женщины лопается, кровь, ясно видимая, как все в этой сцене, заливает глаза; женщина причитает, толпа ревет, как разъяренный гиппопотам, снова вспыхивают мгновенные блицы корреспондентов; кого-то толкают, кто-то до холода в жилах вопит, чтобы не поддавались на провокации. Более ничего существенного не происходит. Повинуясь приказу, спецназ уходит на соседнюю улицу. Через два часа они уже на окраине, в своих казармах. Операция провалилась, но все-таки жертв, к счастью, нет. На первый взгляд, они вернулись к исходной точке. Однако это действительно только на первый взгляд. Плотина прорвана, и мутный поток воды заливает окрестности. Две секунды растерянности в свете прожекторов становятся поворотными. Сцену с дубинкой снимают сразу трое иностранных корреспондентов. Работать они умеют, уже через двенадцать часов фотографии инцидента появляются во всех крупных газетах. Дядя Паша в ответ на поздравления улыбается, Гоша вяло отмахивается и пожимает плечами. Оба они ни причем; техническое обеспечение журналистов – не их задача.
