Прежде чем я определил это, мы были внутри ядра, я ощутил совсем не нежные ласки огромных искривляющих полей, которые сворачивали в сферу огромное пространство на многие световые годы в диаметре.
Напряжение было нормальным, а перемещающаяся матрица мягкой, но упругой, как приливное течение. Я знал, что эффективность "Хохлатого Лебедя" будет компенсирована. И чем быстрее мы летим, тем больше будет компенсация. На двух тысячах это может занять день, чтобы сожрать наше сердце. На четырех тысячах на это могло уйти шесть часов. Я не мог сказать точно, как далеко был Алахак, и какие препятствия поджидают нас на пути. Я считал, что семь или восемь часов на одной тысяче хватит, чтобы настигнуть его без нанесения себе непоправимого ущерба.
В течение часа я уже знал, что все значительно хуже, чем мне казалось поначалу.
- Есть неприятности? - спросил я у Ротгара.
- Какого рода?
- В кильватере "Гимнии" сущий ад. Это возмущения местных полей и "водовороты". Все это медленно выстраивается в огромное разрушающее поле. Вокруг нас пузырятся временные искажения.
- Никакого пути в обход?
- Нет, - подтвердил я. - Я должен прорваться по этому пути, иначе я уже никогда его не найду в этом возмущенном пространстве. Единственное, что я в состоянии сделать - это оседлать искажающее течение. Это нужно делать быстро, потому что если я сумею остаться с течением вместо того, чтобы преодолеть его, все может оказаться гораздо болезненнее.
Единственным изъяном моей аргументации конечно, было то базовое ориентировочное поле, которое пересекало наш курс. Мы должны были прокатиться внутри шторма, отдавая себя на волю случая.
- Я попробую сделать еще один возмущающий штормовой удар по пути нашего следования, - сказал я Ротгару. - Я намерен подбить шторму глаз. Облизнув губы, я добавил: - мы создадим "ветровую" дыру за собой при помощи реакторов и прыгнем на семь или восемь тысяч, чтобы избежать обратного удара. Если поток сожмется, нам останется только покуривать. А сзади будет полмиллиона световых лет.
- О'кей, - спокойно сказал Ротгар. Я всего лишь сказал ему, что дело безнадежно. Как хороший космонавт, он не задавал вопросов.
- Дай мне отсчет для зажигания, - сказал я ему.
Он начал с двадцати, что на мой взгляд показалось слишком, но это был его двигатель. В то же время я пытался балансировать на краю вихря, который закручивался вокруг нас.
На пять я начал гонку. Две тысячи световых лет, две с половиной, три... Когда счет приблизился к нулю, я бросил корабль к семи, отдал реакторам всю мощь и закрыл глаза. Менее, чем через секунду я сдержал прыжок, отключил реакторы и снизил скорость до трех тысяч, сконцентрировавшись и моля, чтобы мы остались в пределах известной вселенной.
Несмотря на то, что корпус птицы был вылизан, как у рыбы, мы корчились, словно в агонии. Меня держали застежки, а я не в состоянии был выдержать чудовищную нагрузку на мышцы. Я чувствовал, как напрягся мой позвоночник, а члены оцепенели. Я знал, что если кость треснет, мы погибли. Защита была, но во время прыжка она ослаблена, и я стал добавлять мощность, чтобы усилить ее, пока мы находимся в этом пекле. Пыль ввинчивалась в меня, и я мог чувствовать на своих руках кровь. Но корабль не потерял герметичности - он был так же прочен как и гибок, его жилы размещались гораздо глубже. Я мог чувствовать колебания мощности и знал, что поток собирается нас схватить. Я молил, чтобы Ротгар продержался в этом ужасном положении. Я сражался до конца, и мы победили. Корабль выдержал ударную волну.
Искажение пространства Течения я превратил в наше преимущество. Мы бежали вместе с ним. Оно помогало нам, несло нас.
- Повреждения? - резко спросил.
- Больше так не делай, - отозвался Ротгар. - Если ты вновь откроешь реакторы на сверхсветовой, мы потеряем их за здорово живешь.
Я переориентировал свое внимание, почувствовав усиление в движении штормового ветра. Приборы определили мою скорость в 1.3, но я прикинул, куда забралась "Гимния" и поднял скорость до двух тысяч. Если не будет никаких изменений, то мы будем на месте через четыре часа.
Совершенно очевидно, что изменения произошли. Они постепенно ухудшались, как вещи, возвращающиеся в свое изначальное состояние. Я сделал всего лишь небольшое отверстие. За час мы прокатились на одной волне и вступили в схватку с другой. Я постепенно замедлялся, но все это было болезненно для меня, как и для корабля. Однако постоянная боль в моем теле гасилась непреклонной решительностью двигаться туда, куда мне было нужно. Теперь я был в состоянии войны с Течением, и мое отношение к присущим ему опасностям становилось значительно более личным чувством агрессии, даже ненависти. Осталось приподнятое предчувствие возможности найти надрезы в узлах искривленного пространства. В любом сражении наступит момент, когда вы забываете о боли и даже о причине ваших поступков. Вы только упорно работаете над созданием чистого направления. Я считал, что приложив некоторые усилия, это можно было сделать.
К счастью, мы были недалеко от объекта, за которым сюда забрались. В противном случае мы бы уже развалились на куски, продираясь через этот ад. Ни мужество, ни героизм нам теперь помочь не могли, только терпение и осторожность.
Честно говоря, я мало что помню из того, что произошло во время этого рейса. Знаю только, что для того, чтобы достигнуть места крушения "Гимнии" нам понадобилось пять часов и две минуты, об этом я осведомился по приборам. Течения времени я не осознавал.
Плазма, по крайней мере, дважды засорялась, но оба раза Ротгар поддерживал ее в состоянии, необходимом для нашего жизнеобеспечения. Не знаю, как ему это удавалось. Он творил чудеса.
Мы все поголовно были счастливы.
"Гимния" свободно дрейфовала на тахионном ветре, поэтому мне было очень трудно подойти к ней точно и вызвать ее. Чтобы ее настичь, я должен был двигаться, а затем аккуратно выровнять скорости для стыковки.
Я не мог переговариваться, пока мы находились на сверхсветовых скоростях. Я не мог держаться поблизости вечно, надеясь, что она потеряет инерцию движущегося тела или что ветер задует в обратном направлении.
- Я хочу ее слегка подтолкнуть, - заявил я, - и выдернуть из этого потока.
Это было достаточно опасно, но сам поток мне не опасен, и мне не угрожает ни пыль, ни искривления на такой скорости. При условии, что я не поврежу себя, маневрируя возле "Гимнии". Я думал, что нам это удастся.
Так это и произошло.
Я мягко расправил крылья и закружился на пути у потока. Таким образом я вызвал грубое тахионное возмущение, продолжая удерживаться в нем, а затем прекратил.
Когда я послал запрос, никто не ответил. Если Алахак и был жив, значит он был без сознания. То же самое и с Кувио. Основное затруднение было в том, сумеем ли мы вскрыть их снаружи. Некоторые ценят неприкосновенность больше, чем безопасность. и этим обуславливается конструкция их кораблей.
