— Ладно, — удовлетворённо прогудел Наливайко. — Тогда следуем дальше.
Машина развернулась и, обогнув сопки, медленно съехала вниз. Дорога вилась вдоль изрезанной береговой кромки. Низкое солнце багрово сквозило сквозь груды песка, камня, длинные штабели досок. Сонно гудели закопчённые пароходы, скрежетали огромные жёлтые краны, визжали, натягивая жирный от мазута канат, лебёдки. Над замшелыми черепичными крышами кружились чайки и голуби. Пронзительно пахло просоленной рыбой.
За портом дорога раздваивалась: одна вела в посёлок, другая — на узкую косу, полого развёрнутую в океанский простор. Там и располагался рыбокомбинат, переживавший неопределённо затянувшийся период реконструкции.
Рабочий день уже закончился. По опустевшему двору бродили куры и кошки. Под стеной сушильного цеха приютились кучи антрацита, за которыми битым стеклом блестели горы раковин, предназначенных на перемолку. По обе стороны вишнёво горела неподвижная вода. Возле недостроенного барака лежали длинные полиэтиленовые трубы. Внутри уже были забетонированы прямоугольные ванны для аквариумов с проточной водой.
— Кажется, мы поспеем точно к закрытию, — заметил Неймарк.
— На море рано начинают и кончают тоже рано, — сказал Астахов.
— Учёной братии это никак не касается, — засмеялся Наливайко. — Уверен, что наши девицы-красавицы сидят за своими микроскопами. Их из лаборатории и метлой не выгонишь.
Лаборатория оказалась единственным обитаемым в это вечернее время помещением на комбинате. Окинув намётанным взглядом столы с химической посудой, сушильными шкафами и застеклёнными футлярами аналитических весов, Рунова посочувствовала коллегам. Оборудование было небогатым. Висевшие на стенах поплавки с японскими иероглифами лишь подчёркивали примитивизм лабораторного хозяйства. Но работали здесь, судя по всему, увлечённо. Бородатый молодой человек, препарировавший бледное веретенообразное тельце кальмара, даже не поднял головы на вошедших. Зато две миловидные девушки, возившиеся с компрессором и центрифугой, радостно бросились навстречу.
— Александр Матвеевич! — Наспех представившись Руновой, они подхватили Неймарка под руки. — Мы вас так ждали! Посмотрите, пожалуйста, что у нас получилось…
Пока Неймарк консультировал аспиранток, Светлана прошла на причал, где стояли аквариумы с трепангом. К почерневшим дубовым сваям были привязаны толстые верёвки, уходившие в воду. Она попыталась вытянуть одну из них, но это оказалось ей не под силу. Помог Коля, шофёр секретаря райкома.
— Килограммов сорок, не меньше, — определил он, выволакивая опутанное рваными сетями ожерелье великана.
— Древний японский способ выращивания моллюсков на соломенных канатах, — улыбнулась Светлана.
Бухта сделалась розовой и бирюзовой. Вдали затарахтел мотор. Вскоре на воде появилась пенная борозда. Баркас шёл прямо к рыбозаводу.
— Это за вами, — сообщил Коля. — Повезут в Гребешковую бухту.
Рунова не без труда вытащила из размочаленных соломенных нитей несколько ракушек, любуясь их прихотливой игрой. Гребешок напоминал неглубокую пиалу и китайский веер одновременно. Изнутри его половинки были скреплены чёрным лакированным сухожилием, что делало их удивительно похожими ещё и на испанские кастаньеты. Великое множество пустых створок белело на дне. Казалось, что кто-то рассыпал здесь обеденный сервиз. Впрочем, фарфоровая белизна присуща только внутренней поверхности большого приморского гребешка. Снаружи разбегающиеся веером рёбра были окрашены в нежнейшие оттенки самых разных цветов: розового, сиреневого, жёлтого, коричневого. А гребешки Свифта окрашены и внутри. Светлана нашла одного такого в бухте Троицы. Он отливал фиолетовым. Вернее, раковина оказалась фиолетовой, а моллюск был оранжевым. Привыкнув к окаменелостям, Рунова не переставала удивляться многоцветью живых моллюсков. Здесь пальма первенства принадлежала японским гребешкам. Какие-то люциферы и баал-зебубы, а не гребешки. Ярко-чёрные с жёлтым, огненно-красные, кровавые с чёрными точками и жёлтые с красными змейками. Дьявольский карнавал.
Но у всех было одно общее — белый с целлофановым отблеском запирающий мускул, за который они расплачивались почти поголовным истреблением.
— Изучаете, очаровательница? — спросил выглянувший на шум приближающейся лодки Неймарк. — Не из такой ли ракушки явилась на свет ваша покровительница Афродита? Неужели это тоже едят?
— А вы не пробовали? — изумилась Светлана.
— Представьте себе. В пище я, знаете, неисправимый консерватор.
— И очень зря. Гребешок — это настоящее чудо. К сожалению, промысловыми считаются лишь приморские гребешки величиной с небольшую тарелку, а гребешки Свифта и Фаррера добываются от случая к случаю. Они встречаются реже и слишком малы, хотя мускул их куда более лаком.
— Говорят, вроде краба?
— Вкусовые впечатления субъективны. Мясо краба или лангуста можно, конечно, сравнить с мускулом гребешка. Вроде бы те же самые качества: нежность, сладость, изысканность. Но так же ведь можно сказать о манго или дыне.
— Сами-то вы как считаете, чудеснейшая?
— Нет на людском языке подходящих для этого слов, милый Александр Матвеевич. Остаётся сомнительный путь аналогий. Поджаренный на сливочном масле гребешок похож на запечённых в голландском соусе крабов. Это по вкусу. А по консистенции он отличается от крабов, как мякоть ореха от молока, которые тоже близки по вкусу.
— Вам легко. Вы всюду бывали. Даже на тропических атоллах.
— О чём спорит высокоучёная братия? — присоединился к разговору Наливайко.
— Просто обмениваемся впечатлениями, — пояснил Неймарк. — Светлана Андреевна обнаружила в вашем хвалёном мускуле привкус кокосового ореха. Каково? Вот куда может завести стремление передать непередаваемое путём сравнений! Правда, можно впасть и в другую крайность. Часто читаешь в книгах об Африке и Южной Америке, что мясо игуаны или, скажем, молодого боа-констриктора “ничем не уступает куриному”. Так и хочется сказать этим авторам: “Вот и ели бы себе одних цыплят. Если нет других слов, чтобы рассказать о неведомом, то уж лучше молчите”.
— Зато нам с вами молчать никак нельзя, — согласно кивнул Пётр Фёдорович. — Экваториальные путешественники не ратуют за то, чтобы в магазинах было побольше игуанины, а боа-констрикторов разводили на фермах, как бройлеров. И правильно делают. Экзотика, она и останется экзотикой.
— Естественно, — пожал плечами Неймарк.
Старый моторный баркас подошёл к причалу, ведя на буксире шлюпку с мачтой. На одном борту шлюпки было написано: “Тёща”, на другом: “Кума”. Мотор чихнул и замолк, выбросив последнее синее облако пережжённой солярки.
