— Вероятно, — пожал плечами профессор, — потому что между перечисленными вами общечеловеческими понятиями и действительностью лежит бездонная пропасть, кишащая нюансами чувств, отношений, взглядов.
— Источник? — требует Новрузов-Артамонцев и, столкнувшись с недоуменным взглядом профессора, поясняет. — Я имею в виду их генезис.
Гершфельд трет переносицу.
— Генезис?.. Конечно же, в интеллектуально-психическом складе каждого субъекта. Одним словом — в индивидуальности.
Артамонцева будто кто толкнул в бок. Просунув наконец голую ногу в пустую штанину пижамных брюк, он вскакивает с кровати.
— Вот к чему я подводил! — торжествует кавказец. — Индивидуальность! Сущая правда. Но в таком случае не сочтите за труд объяснить, что обеспечивает эту так называемую индивидуальность?
— Ну знаете, так можно до бесконечности — «откуда да почему», — недовольно бурчит Гершфельд.
— Мы подошли к конечному, — возразил Новрузов-Артамонцев.
Картинно засунув обе ладони за тугую резинку пояса, подошел к подоконнику и наконец негромко, но веско произнес:
— Время! Вот то главное, что определяет индивидуальность и обеспечивает ее! Время—неотъемлемая часть человеческой природы. Все человечество пронизано им. Нет жизни без времени. Во всяком случае в пределах нашей вселенной. Но это не значит, что вне Времени нет жизни. Однако понятие «вневременье» — особая тема разговора. Сейчас я о другом. О Хомо сапиенсах, населяющих Землю. О нас.
— Ну-ну, — иронически усмехнувшись, поощряет Гершфельд.
Новрузов-Артамонцев не видит его усмешки, а может, просто не замечает. Он поглощен собственными мыслями и словно занят рассмотрением картин, которые они рисуют.
— Жизнь на земле, — глядя перед собой, задумчиво произносят кавказец, — нанизана на Время, как на стержень. В непреклонной зависимости от Времени находятся законы природы, цикличность обновления и такая загадочная штука, как повторяемость процессов. То есть Время ведает и управляет биологией и физикой в природе. Является ее хронометром. Мы научились вычислять цикличность катастрофических явлений, которые могут обрушиться на нас, но мы не можем установить закономерностей человеческих отношений и управлять ими. Мы можем только предполагать, куда они смогут нас завести. Люди когда-то попытались решить эту проблему и создали государственность. Но каким бы совершенным не был государственный аппарат, в обществе всегда есть вор и честный, убийца и праведник, дурак и умный, подлец и порядоч ный… Государственность, какая бы она не была, не лучший выход из положения, так как при всей ее разумной необходимости она прибегает к волевому и локальному решению проблемы совершенствования человеческих отношений. Необходим иной подход. Идущий от естества человека. И таковой имеется.
— Очевидно, вы имеете в виду вмешательство в генную структуру человека? — презрительно выпятив нижнюю губу, процедил Гершфельд.
— Ни в коем случае. Такое вмешательство стало бы началом конца всего человечества. Вмешательство, разумеется, необходимо. Но не в гены, а во Время. Научившись управлять им, мы научимся владеть человеческими отношениями. Станем регулировать их.
— Как это?! — вырывается у профессора.
Глаза кавказца остекленели. Он как бы ушел в себя.
— Время такая же материальная среда, как воздух, вода, электричество. Только оно менее осязаемо. Практически неосязаемо. И ничего нет на свете такого, что не находилось бы в поле Времени. Вот вы полагаете, что люди не понимают друг друга из-за того, что говорят на разных языках. В прямом и переносном смысле этого слова. А я утверждаю, их непонимание идет от того, что они находятся в разных полях Времени. Каждый из нас, не подозревая того, пребывает в своем Времени. Мы рождаемся с ним. И если хотите, явившиеся на этот свет особи, при всей их внешней подвижности, похожи на тех бабочек в остеклённой коробочке коллекционера, которые раз и навсегда прикноплены штырьками на свое место… У нас есть такое расхожее слово «современник». Но осмелюсь спросить вас: все ли мы современники?
И, не дожидаясь мнения профессора, кавказец отвечает сам:
— Если иметь в виду промежуток времени, в котором мы живем, то можно сказать—мы современники. А если исходить из того, кто как думает и если судить не по форме мышления, а по сути его, то есть по качеству понимания происходящих процессов и отношению к ним, то тут призадумаешься. Однозначного ответа не дашь.
Вы сами, наверняка, десятки раз наблюдали, как в искреннем споре но одной и той же проблеме собрание весьма компетентных ученых, которым не откажешь в широте знаний и информированности, высказывает на удивление разные мнения. Подавляющее большинство их, искусно аргументируя, отстаивает заматеревшую теорию и практику вчерашнего дня, с которыми давным-давно слюбились и стерпелись и наука, и хозяйство. Другая, малочисленная группа, настаивает на точке зрения, режущей слух ученых мужей, представляющих большинство. Все существо их до последнего волоска встает дыбом против нее. Отторгает, не приемлет. А меньшинство, возможно, уже на отчаянных нотах, неистово бунтуя, вопит: мол, давно созрело, мол сгниет на корню, мол, очнитесь, слепцы. Ничего, если их призыв прозвучит гласом вопиющего в пустыне. Рано или поздно в той или иной стране высказанная ими идея возьмет верх. Ее преимущества станут лучшим аргументом для ее признания…
Новрузов-Артамонцев неожиданно смолкает. В упор смотрит на профессора.
— Но есть и иная группа ученых в этом сонме светил. Ее и группой-то нельзя назвать. Чаще всего это один человек. Из сотен, тысяч. Не всегда за его спиной Оксфорд или Казанский университет и, очень возможно, он не числится в клане ученых. Его могут называть по-разному: сдвинутым по фазе, или человеком не от мира сего. Над ним в лучшем случае смеются.
А что же он сделал? Что предложил и сказал? Да сущий «пустяк». Непостижимым образом с аккумулировав знания и опыт минувших и нынешних поколений, выдал парадоксальнейшую из идей, перевернувшую классическую основу научного направления, или создал нечто другое. Например, написал роман, картину, музыку, поразившие людей нездешними и до боли близкими гранями образов, мыслей, звуков, или решил такое, что ошарашило и потрясло своей невероятностью и простотой техническую элиту человечества.
Но восхищение гением приходит потом. При жизни он обречен на жалкое существование, оскорбления. Признание и признательность припозднятся. Придут, когда для него они ровным счетом ничего значить не будут.
Почему, ответьте мне, он был не понят современниками? Почему именно ему, а не другому выпало счастье открыть, удивить, дать импульс новому развитию? И вместе с тем остаться непонятым?.. Почему?!
