А тут еще Кармен, которая любит повторять, что она-то никогда не торгует своим телом (но не прочь перехватить денег у тех, кто торгует), начнет причитать, что у нее пропадает молоко, и тогда Фернандо, от которого все женщины отворачиваются, потому что у него в животе вставлена трубка, чтобы подлизаться к Кармен, пустит шапку по кругу — на сухое молоко для младенца. А потом все начнут спорить, кому за кем выступать и кому сколько раз выходить на аплодисменты, — это при том, что актеров больше, чем зрителей. Одна из девиц поднимет скандал из-за того, что Антонио, исполняющий андалузский танец, опять пудрился ее пудрой или надел ее корсет; тут же пойдут стоны: «Почему, черт побери, мы не уезжаем из этой дыры куда-нибудь в другое место?» («Потому, дурища, что у нас нет денег на бензин, не говоря уже о том, что сломан грузовик».)
«Господи, что же за жизнь! — думала Пакита. — Что за проклятая жизнь! Чтобы выдержать еще один такой день, я должна сытно поесть. Может, когда поем, мне станет получше».
Она отправилась в «Двадцатый век» и, щелкнув пальцами, подозвала угрюмого старика официанта.
Тот нехотя приблизился.
— Вы хотите что-нибудь заказать?
— А ты, может, решил, что я пришла сюда с тобой любезничать? Что сегодня в меню?
— Кролик.
— Советуешь взять?
— Могу обещать только, что это не кошка. А вообще-то всем известно, что кролики чаще других животных бывают разносчиками сифилиса.
— Ладно, — сказала цыганка. — Мне про это тоже известно. Только я что-то сомневаюсь. Почем порция?
— Восемь песет.
— Грабеж. Наглый грабеж. А что я получу?
— Потроха да ребра, — ответил официант, глядя поверх головы цыганки на страшное, изрытое оспинами лицо сатира, смотревшее на него из попорченного зеркала. — Ножки уже все кончились.
В кафе вошла компания иностранцев, и они стали с любопытством и восхищением разглядывать цыганку. Единственная в компании дама — разведенная особа, которая сейчас только обнаружила, что любит своего покинутого мужа, и потому чувствовала себя несчастной, — немного развеселилась и сказала:
— По-моему, она изумительна. Она так спокойна. Я хочу сказать… она ну просто сама безмятежность.
Ей очень хотелось показать свое великодушие и способность похвалить красоту другой женщины.
Ее спутник счел, что будет разумнее высказаться критически.
— Не знаю, дорогая, не знаю. Конечно, если вам такие нравятся… Лично я нахожу, что из присутствующих здесь женщин только одна заслуживает такого определения.
Молодая дама посмотрела ему в глаза и покачала головой — смелая, не признающая условностей, готовая открыть ему весь свой сложный внутренний мир.
— Я отнюдь не безмятежна, дорогой. Может, когда-то и была, но теперь уже нет. Я свою безмятежность утратила. Все мы утрачиваем ее рано или поздно. — И она порывисто взяла своего спутника за локоть. — Понимаете, мне кажется, будто они знают какой-то утраченный нами секрет.
Пакиту, в свою очередь уставившуюся на иностранцев, поразило изящество дамы, ее маленькое, точеное, непроницаемое личико, яркое платье и больше всего ее светлые, коротко подстриженные волосы. «Вот бы мне быть такой!» Самоуверенность ее как рукой сняло. Темнокожая и нечесаная — вот какая она!
— Ну, так что вы закажете? — спросил официант. — В сутках ведь только двадцать четыре часа.
— Вот что, — сказала она, — будь так любезен, принеси мне стакан воды. Мне что-то расхотелось есть.
Пакита вспомнила, что ее ждет Кальес, за эти дни, конечно, он еще больше распалился. Теперь он каждую минуту может прислать за ней — значит, она должна выглядеть как можно лучше, пусть искусство парикмахера сделает ее похожей на одну из этих светловолосых, спокойных, самоуверенных богинь. Она поставит на каргу все свои пятнадцать песет. Игра стоит свеч. Разительная перемена в ее внешности может сыграть решающую роль.
Спустя пять минут она уже была в театре. Там она переоделась — натянула голубые джинсы, подаренные ей кем-то год назад. Потом, обретя почти прежнюю самоуверенность, отправилась к парикмахеру.
— Мне до смерти надоела моя прическа, — пояснила она. — Хочется чего-нибудь помоднее. Чтобы не было такой копны, ну да вы, конечно, сами понимаете.
— Может быть, подстричь вас и слегка завить концы? — предложил парикмахер. Когда он представил себе, какой аккуратной и заурядной станет ее головка, лишившись роскошной шевелюры, взгляд его поскучнел.
— Во сколько это обойдется?
— Тридцать песет.
— А за половинную сумму что бы вы могли сделать?
— Я рекомендовал бы вымыть волосы и сделать укладку с шиньоном.
— Хорошо, сделайте, посмотрим, что получится.
Через час колпак сушуара был снят, и Пакита увидела свою новую прическу сразу в трех зеркалах; свитые в тяжелый жгут волосы лежали на затылке, открывая шею и смуглые плечи. Она и бровью не повела.
— Расчешите.
— Простите, сеньора…
— Распустите волосы, мне так не нравится.
— Вы хотите сказать, сделать, как было раньше?
— Вот именно! Как было раньше.
«Никогда мне не стать такой, как они, — подумала она. — Надо было бы совсем остричь волосы, а потом покрасить, да только все равно кожу-то не перекрасишь…»
— Если вы, сеньора, не удовлетворены прической… — начал было парикмахер, но Пакита оборвала его:
— Дело не в прическе, а во мне самой.
Она отдала мастеру пятнадцать песет и вышла на улицу, снова повеселев, и тут к ней подошел полицейский и сказал:
— Я тебя повсюду ищу. Лейтенант хочет тебя видеть.
— Куда мы идем? — спросила Пакита полицейского.
— В участок, — отвечал он.
— В участок? Я думала, лейтенанту это почему-то неудобно. Разве он не сказал тебе?
— Мне было велено в участок.
«Интересно», — подумала она. Все идет как по маслу. И даже быстрее, чем она предполагала. Она думала, что он еще денек-другой продержится. Только почему же в участок? Во всяком случае, удачно, что она принарядилась и что волосы у нее хорошо пахнут, хоть и распущены, как всегда, по спине. Кальес заплатит ей за все, что от нее получит, — будьте спокойны, она в этом деле понимает: уж если такой святоша оскоромится, он влипает покрепче всех остальных. Ну, а если даже после этого Пепе не выпустят, тогда она умоет руки. Придется ему отсидеть свое. Больше она им задаром работать осведомительницей не будет.
Когда они свернули к полицейскому участку, цыганка вызывающе сунула руки в карманы джинсов. В таком костюме чувствуешь себя уверенно и независимо. «Теперь всегда буду носить джинсы», — решила Пакита. Поднимаясь по лестнице, она напевала «Бубенцы моей лошадки» — в Валенсии после этого номера публика ревела от восторга.
