Вячеслав Рыбаков - Гравилёт Цесаревич

Ни единому существу в целом свете не дано желать сильнее, чем этот гусь желал улететь с ужасного места, где с ним произошло и продолжает происходить нечто невообразимое, исполненное абсолютного страдания. Он так старался! Хлоп-хлоп-хлоп! Хлоп-хлоп! Все слабее... Вся жизнь, которая еще была в нем, молила об одном: улетим! Ну улетим же, здесь плохо, больно, жутко; здесь ни в коем случае нельзя оставаться!

И он не мог. Даже так страстно желая - не мог.

Тогда я понял. У всех так. И у человека. Человек может только то, что он может, и ни на волос больше; и ни на волос иначе. Сила желания не значит почти ничего.

Хлоп-хлоп-хлоп.

Чего стоят мои "я приду"? Чего стоят их "я - твой дом"? Если грошовый кусочек свинца оказывается сильнее и главнее, чем все эти полыхающие лабиринты страстей... и, пока мы топчем друг друга в тупом и высокомерном, подчас не менее убийственном, чем свинец, стремлении придать ближним своим форму для нас поудобнее, поухватистее - он, может быть, уже улетит? В красивую мою, ласковую, бесценную, живую - уже улетит?!

- ...Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть, Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадежно потерявшим ее. С Тобой нет непоправимого. Ты весь любовь...

- Лиза, - позвал я. Будто шипела проколотая шина. - Лиза. Она осеклась на полуслове.

- Я здесь, Сашенька, - ответила она мягко и спокойно. Как мама. "Гусеночек не боится Сашеньку, Сашенька добрый"...

Только чуть хрипло.

- Лиза.

- Все хорошо, Саша. Ни о чем не думай, не волнуйся.

- Лиза. Руку на лицо...

Ее теплая маленькая ладонь легла мне на закрытые глаза.

- Ниже. Поцеловать.

- Потом, Саша. Все потом. Будешь целовать кого захочешь, сколько захочешь. Все будет хорошо. А сейчас лежи смирненько, любимый и набирайся сил.

Кого захочешь.

- Где?..

- Она в гостинице. Она... ей немножко нездоровится, и мы договорились, что она отдохнет с дороги, а уж потом меня сменит. Хотя она очень хотела прямо сейчас. Но я просто не могу уйти, - она промолчала. Пальцы у меня на лбу тихонько подрагивали. - Наверное, она тоже бы не могла. Она тебя очень любит. Ой, знаешь, так смешно - она у меня на плече ревет, я у нее. Никогда бы не поверила...

- Что... нездоровится?..

- Нет-нет, ничего опасного. Не волнуйся.

Я помолчал. Полежал бессильной грудой, как бы собираясь с силами, потом: хлоп!

- Крууса вызвать. Беня оседлан, как Кисленко. Обследовать.

- Не понимаю, Саша.

- Крууса... вызвать. Из Петербурга. Ему объясню.

- Крууса?

- Да. Вальдемар Круус. Сорокину... скажи.

- Хорошо, Саша.

- Срочно.

- Хорошо.

- Рамиль... цел?

- Да, Сашенька. Рвет на себе волосы, аллахом клянется через каждые пять часов, что ты ему родней отца. По-моему, половина всех садов и огородов Крыма теперь работают на тебя одного. А тебе и есть-то еще толком нельзя, бедненький. Ничего, покамест мы со Станиславой подъедать станем. Женщинам витамины тоже нужны.

Маменька, сними с меня камень.

5

Это был тягостный и странный спектакль. Со стороны могло показаться, Лизе на помощь приехала ее сестра. Лиза, нащупывая линию поведения, резвилась изо всех силенок, то ли стараясь снимать постоянно возникающую натянутость, то ли хоть как-то себя порадовать; а может - и меня повеселить, понимая, возможно, что и мне, любимому подонку, тоже не сладко забинтованной колодой лежать между ними. Помню, когда Стася в первый раз пришла сменить ее, и они, обе осунувшиеся, с одинаково покрасневшими и припухшими глазами, вновь оказались, едва локтями не соприкасаясь, у моего одра, Лиза вдруг озорно улыбнулась, козырнула двумя пальцами, по-польски уж не знаю, в угоду или в пику Стасе; да она и сама, конечно, этого не знала - и лихо отрапортовала: "Группа спецназначения в сборе, господин полковник! Какие будут распоряжения?" Я не сразу нашелся, что ответить; долго скрипел одурманенным обезболивающими снадобьями мозгом, потом просипел, стараясь попасть ей в тон: "Чистить оружие до блеска. Встану проверю". Стася вежливо и холодно улыбнулась; но, господи, как же смеялась Лиза этой тупой казарменной сальности! Помню, на второй, или на третий, что ли день ко мне попробовал прорваться Куракин, кажется, в компании с Рамилем - Лиза выпихивала их: "Нельзя! Доступ к телу открыт только женщинам!" - с категоричной веселостью, моляще, оглядывалась на меня через плечо. Помню, в момент одной из перевязок они оказались в палате вместе Лиза уже пришла, Стася еще не ушла; так они даже медсестру практически аннулировали и с какой-то запредельной бережностью сами вертели мой хладный труп в четыре руки. "Стася, помогите пожалуйста... ага, вот так. Вам не тяжело?" - "Что вы, Елизавета Николаевна. Мне в жизни приходилось поднимать куда большие тяжести", - отвечала Стася и точными, безукоризненно быстрыми движениями и раз, и два, и три пропихивала подо мною раскручиваемый бинтовой ком. А когда я, скрипнув зубами от бессилия, едва слышно рявкнул: "Что вы, в самом деле!.. Персонал же есть!", Лиза удивленно уставилась мне в глаза и сказала: "Бог с тобой, Сашенька, нам же приятно. Правда ведь, Стася?" - "Правда", - ответила та. "Ты, Саша, может быть, не знаешь, - добавила Лиза, разглаживая бинт ладонью, чтобы не было ни малейшей складочки, которая могла бы давить, - но женам хочется быть нужными своему мужу постоянно. Ведь правда?" - "Что правда, то правда, Елизавета Николаевна".

Стася, напротив, держалась со мною с безличной, снимающей всякий намек на душевную или любую иную близость корректностью отлично вышколенной сестры милосердия. Когда Лиза уходила, мы с нею почти не разговаривали, ограничиваясь самыми необходимыми репликами; собственно, мы и с Лизой почти не разговаривали, мне каждое слово давалось с трудом, через дикую боль, лепестковая пуля раскромсала мне и легкое, и трахею, но Лиза щебетала за двоих, подробнейшим образом рассказывая и о погоде, и о новостях, и о том, что сообщил Круус, и о том, что прислали Рахчиевы и как они ждут нас в Стузах, и о том, что сказала по телефону Поля, и о том, что сказал в последней речи председатель Думы Сергуненков, и как была одета государыня во время вчерашнего приема, транслировавшегося по всем программам; а Стася молчала, лишь выполняя просьбы и односложно отвечала на вопросы, не отрываясь от какой-нибудь книги или рукописи - и, стоило нам остаться вдвоем, в палате вспучивалось дикое, напряженное отчуждение, которое Лиза, приходя, отчаянно старалась снять. Я скоро и просить перестал, и спрашивать, и пытаться хоть как-то завязать разговор; даже если действительно что-то нужно было, ждал Лизу или медсестру. Стасю эти молчания, похоже, совсем не волновали - шелестела себе страницами, усевшись в углу так, что я ее даже видеть не мог. Тогда я совсем переставал понимать, зачем она приехала. Разве только дать Лизе знать о своем существовании. Конечно, думал я, с закрытыми глазами слушая частый шелест - читала она очень быстро, - она, "поднимавшая в жизни своей куда большие тяжести", наверняка не раз бывала в каких-то сходных ситуациях и, в отличие от меня и, подавно от Лизы, возможно, чувствовала себя, как рыба как рыба в воде. Не обидела бы она как-нибудь мою девочку, подумал я однажды - и тут же мне стало стыдно невыносимо. Я хотел было позвать ее и, когда подойдет, сказать что-нибудь хорошее - до ее угла со сколько-нибудь длинной фразой мне было не докричаться - но как раз в этот миг она хмыкнула презрительно и пробормотала, явно не для меня: "Это же надо так писать... вот урод". И я смолчал.