— А вот за что я люблю ковбоя! — неожиданно огласило двор пьяное пение, и Николай Николаевич схватился за сердце. Он торжественно присвоил этой ночи звание самой неприятной в жизни и отправился в кровать, думая, что племянничек так и не соблаговолил проснуться, сотрясая квартиру рокочущим храпом счастливого человека, которому не делают среди ночи предложений работать на инопланетян.
Николай Николаевич думал, что уже не уснет, но стоило ему закрыть глаза, как все случившееся само показалось лишь диковинным сновидением. За краешек сознания зацепился было, дразня сиреневым ароматом, вопрос «Откуда он знал про нее?», но тут же улетел куда-то воздушным шариком и наступила покойная пустота…
Николай Николаевич проснулся с тревожным ощущением, пнувшим его откуда-то изнутри живота.
«Что-то невероятное случилось этой ночью», — мысль окатила его волной, и лишь через несколько мгновений он вспомнил о том, что было.
Странный человек на кухне, его неподвижное лицо, глаза без глаз и механический голос… Невозможные заявления, абсурдные предложения, нелепица, несуразица и, по всей видимости, чей-то сомнительный розыгрыш на грани аферы…
— Уж не Генкины ли театральные дружки все это устроили? — подумал Николай Николаевич вслух.
Вскочив с постели, он решительно направился в комнату племянника, намереваясь прояснить ситуацию, но Геннадий уже куда-то умчался по своим делам. Наградив испепеляющим взором пару его джинсов, небрежно валяющуюся на стуле, Николай Николаевич направился на кухню, которая выглядела абсолютно прозаично при дневном освещении. Зачем-то выглянул во двор, словно надеясь разглядеть под окнами следы ночного злоумышленника, придирчиво осмотрел расположившуюся под окном клумбу с проклюнувшимися зелеными росточками. На клумбе не обнаружилось ничего подозрительного.
— Может, мне все это попросту приснилось? — спросил Николай Николаевич свое отражение в зеркале в ванной комнате. Отражение не стало ничего утверждать, но идея показалась достаточно разумной и успокаивающей, чтобы ею проникнуться.
Пора было поспешать на работу. Проглотив завтрак, Николай Николаевич выскочил из дому, застегивая на ходу плащ.
— Инопланетяне среди нас, — сообщил голос телеведущего, донесшийся из приоткрытого окна квартиры на первом этаже, в которой проживала бодрая старушка баба Нюра.
Николай Николаевич от изумления укусил себя за щеку.
— Что он сейчас сказал?! — завопил он, просовывая голову в окно квартиры. — Что?!
— Господи, Коля, нельзя же так людей пужать! — воскликнула старушка, роняя половник. — Кто чего сказал?
— Ведущий! В телевизоре только что! Инопланетяне среди нас?
— «Иные планы у вас», кажись, — сердито сказала баба Нюра. — Какие инопланетяне, да еще с утра пораньше? Тебя что, окном прищемило?
Растерянный Николай Николаевич поплелся на работу.
Неужели в свете ночного происшествия ему начало что-то мерещиться? Неужели у него разыгралось… воображение?
Это было совершенно недопустимо, поэтому, придя в контору, он твердо решил забыть обо всем случившемся или неслучившемся и спокойно заняться делом. Натянув выражение лица сосредоточенного робота, он погрузился в кружение цифр, которые обычно выстраивались в его сознании стройными логическими рядами, но сейчас никак не желали этого делать.
В голову лезли непрошеные мысли, разум точил червячок сомнения.
Николай Николаевич вел самую мужественную на свете борьбу — с самим собой — до обеда. Стоя в очереди в буфете, он смотрел невидящим взглядом в тарелку бурого борща, и в ушах его билось слово «проводник», почти сливаясь в своей ритмике со стуком сердца.
— Компот брать будете? — зевнула продавщица на кассе.
— Да, — сказал Николай Николаевич, а затем, бросив поднос с обедом, выбежал вон.
Он добежал до своего рабочего места, отыскал на столе чистый лист бумаги, схватил ручку и что-то накарябал, причем руки его дергались в таком судорожном танце, что проходящая мимо сотрудница обеспокоенно спросила: «Вам плохо?».
Он бросил в ответ что-то неразборчивое и, натягивая на ходу плащ, помчался на улицу.
Он очень торопился, так, как не торопился еще никогда.
Когда Николай Николаевич ворвался в камеру хранения на вокзале, то дышал так тяжело, будто уже был готов отдать концы, но чувствовал себя при этом невероятно молодым.
— Ячейка 234! — крикнул он скучающему работнику, листающему журнал, и журнал шмякнулся на пол.
Работник потребовал ключ, но Николай Николаевич, задыхаясь, объяснил, что ключа нет, есть лишь цель, и цель эта — положить в ячейку очень-очень ценный предмет. Вокзальный служащий посмотрел на него с подозрением.
— Какой же это предмет? — спросил он.
В ответ Николай Николаевич протянул зажатую в мокром кулаке мятую белую бумажку.
— Что это? — удивился служащий.
— Это письмо, — сказал Николай Николаевич. — А на что это еще, по-вашему, похоже?
Вечером того же дня служащий камеры хранения жаловался за ужином своей жене на то, сколько сумасшедших нынче развелось, просто уму непостижимо.
Но Николаю Николаевичу, узнай он об этом обстоятельстве, не было бы до него никакого дела.
Впервые в жизни он чувствовал, что ему вообще все равно, что подумают о нем люди, включая его самого. Важно было лишь идти по улице, сжимая в руке ключ от ячейки.
В одном из уголочков подсознания ехидный голос нашептывал, что с тем же успехом можно было бы написать письмо Деду Морозу, как делают детишки. Только те маленькие и еще совсем не знают жизни, а он человек взрослый, почти состарившийся даже, и ему должно быть стыдно верить в такую чушь и надеяться на чудеса, которых все равно никогда не бывает, никогда-никогда, как инопланетян и всего того, что выходит за рамки привычного стандартизованного мира.
— Ну и пусть, — шептал Николай Николаевич. — Ну и пусть…
Сердце билось в груди, и было немного страшно, но не так, как в преддверии оглашения диагноза врачом, а как перед прыжком в воду с вышки, и когда на ботинке вдруг развязался шнурок, Николай Николаевич зацепился за него ногой и чуть не упал, но не разозлился и не чертыхнулся, а лишь рассмеялся, сам не зная, чему.
Он наклонился, чтобы завязать шнурок, а, поднявшись, сразу же увидел перед собой лицо, которое никогда не забывал, и задохнулся от счастья.
— Коля, — сказала Лизочка Протопопова удивленно, но в ее голосе не было вопроса, а в волосах была седина, только он не заметил. — Господи, ты! Как ты, как?!
— Прекрасно, — сказал Николай Николаевич. — Превосходно, великолепно, замечательно. Исключительно.
