Степан подошел к этажерке — очевидно, тоже самодельной. Книг было множество: Ленин, Сталин, Ломоносов, Бальзак, Жюль Верн… Они стояли аккуратными рядами, но вперемешку: «Три мушкетера» рядом с учебником немецкого языка, «Чапаев» рядом с «Таинственным островом» и дальше — брошюры по электричеству, астрономии, медицине, истории.
Прочитав письмо, Колька принялся убирать. Делал он это молча, быстро и чрезвычайно ловко: напильники, плоскогубцы, детали словно сами ложились в специальные гнезда, ящички, коробочки, — и только когда на столе не осталось ни пылинки, Колька накрыл его скатертью и сказал:
— Митрич поклон отцу передает. Приглашает приехать… А отца-то нет… Вот уже скоро два года… — голос его сорвался.
— На войне?
— Нет, он у меня старый был… Рак… Ты знаешь, что такое рак?
Он подошел к этажерке и не глядя взял брошюру.
«…Словом „рак“ принято обозначать многие злокачественные опухоли: карциномы, меланомы, саркомы и ряд других, — читал Колька. — Всех их объединяют следующие признаки: появление при отсутствии видимых причин, безудержное разрастание и перенос опухоли в другие органы и ткани. Как правило, наступает скорая смерть, если не будет принято своевременное лечение. Около десяти процентов людей старше сорока лет умирают именно от рака…» Понимаешь? Десять процентов!
Степан понимал. Именно о раке так часто говорил майор Кривцов. До сих пор в ушах звучат его слова:
«Это ужасная болезнь, Степан! Человек, заболевший раком, переживает страшную трагедию: ведь если рак не обнаружен в самой ранней стадии, смерть неизбежна. Человек переносит операцию за операцией, а в конце концов…»
А Колька в это время говорил:
— Понимаешь, отцу сделали три операции, но было поздно… Ему вырезали желудок, а рак перебросился дальше. Вот Митрич пишет, что ты — талантливый парень, и, наверное, будешь «медицинским профессором». Так послушай, что сказано в этой книге: «Проблема рака, как проблема неудержимого роста клеток, до сих пор еще не объясненного учеными, представляет исключительный научный интерес. Решение ее даст возможность проникнуть в самые неприступные области биологии, даст возможность понять некоторые сокровенные тайны жизни клетки». Правильно пишут?
Степан покачал головой:
— Нет, неправильно.
Колька вспыхнул:
— Что — неправильно? Профессор, по-твоему, ерунду городит?
Степану не хотелось ссориться с первого дня, но он упрямо повторил:
— Неправильно! Что он пишет? Возможность понять? Научный интерес? Говорит, словно о кроликах! Надо было написать: «Средство против рака — спасение миллионов людей»! Разве смерть твоего отца для тебя тоже «научная проблема»?
Колька вскочил со стула:
— Молодец! А я читал и не замечал. Словно о кроликах! Верно, черт возьми! — Он возбужденно зашагал по комнате, затем, резко остановившись, спросил:
— Ты читал что-нибудь о вирусах?
Степан кивнул головой. Он хотел добавить, что знает о них очень много, что одно время ему даже казалось, будто у него в руках есть настоящий антивирус, но подумал и решил не говорить — Колька мог принять его рассказ за ложь и хвастовство.
— А ты чем будешь заниматься: вирусами или обыкновенными микробами? — не унимался Колька.
По интонациям его голоса Степан почувствовал, что он глубоко презирает «обыкновенных» микробов, и, желая подзадорить, хладнокровно ответил:
— Обыкновенными. Их хоть под микроскопом видно, а вирусов, возможно, и вовсе нет. Выдумали, пожалуй: что не могут объяснить, то и вирусы…
Как и рассчитывал Степан, Колька не выдержал:
— Эх, ты… профессор! Ультравирусы еще наш русский доктор Ивановский открыл в тысяча восемьсот девяносто втором году, а теперь никто уж в них не сомневается! Вирусы — вот что нужно изучать!
Видно было, что Колька не умеет спорить. Он горячился, но доказать по существу не мог. А Степан спокойно возражал:
— А туберкулез? Ведь он вызывается не ультравирусами, а обыкновенной палочкой Коха! А холера? А чума?
Колька перебивал, не слушая:
— А сыпной тиф? А скарлатина? А трахома? А…
Степан не выдержал и засмеялся. Колька взглянул на него недоумевающе, махнул рукой и сам захохотал.
— Пойдем обедать! Тоже микробиологи — делим шкуру неубитого медведя. Хорошо, профессор, ты будешь по микробам, а я — по ультравирусам. Идет?
Степан задорно согласился:
— Идет! — и они внимательно посмотрели друг на друга. Затем оба одновременно взглянули в угол, где поблескивали электромоторы, приемники, приборы.
— Это тоже понадобится, — сказал Колька. — Микробиолог должен знать все. Ведь правда?
Степан согласился. Ему все более и более нравился новый товарищ. Колька был непосредственным, горячо отстаивал свои взгляды, в споре не искал возможности уязвить противника, только старался доказать правоту. И взгляд у него был открытый, не умеющий лгать.
По существу он ничего не сказал в ответ на письмо Митрича, но Степан чувствовал, что вопрос с квартирой уже решен. Степан с удовольствием думал, что именно здесь ему предстоит прожить долгие годы.
Кольке тоже понравился Степан, но, далекий от зависти, он с предубеждением, свойственным подросткам, все же искал в госте слабые стороны, противоречащие хвалебной рекомендации Митрича. Ему казалось, что Степан излишне молчалив и спокоен. Такие люди, по мнению Коли, не способны увлекаться, а в увлечении работой он видел залог успеха.
Однако, вспомнив о письме, где говорилось, что Степан был в партизанском отряде и многое пережил, Колька внимательно посмотрел на его седые волосы и устыдился своих мыслей. Наверное, спокойствие Степана — только внешнее проявление огромной выдержки.
Друзья обедали почти молча, изредка перекидываясь незначительными фразами, и оживились лишь, когда Коля включил радиоприемник.
За окном постепенно смеркалось, сероватая мгла наливалась синевой, становилась более мягкой, таинственной, глубокой. На улице, против окна, внезапно зажегся фонарь, тьма отпрянула в стороны, а в желтом луче закружились мягкие, крупные хлопья снега. Они падали плавно, нехотя, осторожно ложились на тротуар и таяли, оставляя после себя небольшие темные следы. А сверху летели все новые и новые снежинки.
Степан подошел к окну и прижался разгоряченным лбом к стеклу. Он думал о том, что может быть именно в этот миг там, в Алексеевке, Катя вот так же смотрит на кружащиеся снежинки. И ей тоже и приятно, и немного грустно, как ему.
Из репродуктора долетала какая-то печальная, волнующая музыка. Много позже Рогов узнал, что это — «Баркаролла» Чайковского. И Степану вспомнилась иная осень, — неощущенная, нереальная, — когда он впервые там, в подземном городе, включил приемник. Ему захотелось рассказать об этом Коле, но товарищ сидел на диване, притихнув и закрыв глаза.
