«Разумеется. У меня много учеников и последователей».
«Многие, наверное, могут подтвердить вашу порядочность?»
«Разумеется, – совсем успокоился арестованный. – Обратитесь к любому!»
«Ну, скажем, доцент Томский. Он считает вас порядочным человеком?»
«Ни минуты в этом не сомневаюсь!»
«Ладно. Вот его показания. – Майор вынул из папки три тетрадных листа, исписанных мелким, почти бисерным почерком. – «Невыносимый брюзга, отрицающий роль пролетариата. Издевался над идеей диктатуры пролетариата. Пытался завербовать меня в антисоветскую трудовую крестьянскую партию».
«Это обо мне? Там так написано?»
«Взгляните сами. Узнаёте почерк?»
«Узнаю, – ужаснулся профессор, на свою голову писавший фантастические книжки. – Но этого не может быть! Его заставили!»
«Доцент Томский ссылается на личные разговоры с вами».
«Но это же личные разговоры. Вы сами говорите, что личные. Никто, кроме нас, этого не слышал!»
«Когда известный профессор разговаривает с доцентом, пусть даже просто за домашним столом, их разговоры перестают быть личными».
«А профессор Сотников? Вы его спрашивали? Он мой друг, мы дружим домами».
«Профессор Сотников недвусмысленно указал на ряд ваших высказываний абсолютно контрреволюционного толка».
«О боже! А лаборант Пшеничный? Аспирант Устинов? Я всегда их поддерживал. Даже материально».
«Да, они не отрицают этого!»
«Вот видите! Они не отрицают!»
«Но показывают, что вы активно пытались сформировать из них банду политических убийц. – Майор Каганов понимающе улыбнулся: – Да вы не волнуйтесь. Вы подумайте хорошенько. Должен же быть у вас товарищ, который в принципе не способен солгать».
«Да, есть такой».
«Назовите имя?»
«А он не пострадает?»
«Если скажет правду, нет».
«Иван Александрович Тихомиров».
«Профессор экономической географии?»
«Да! Да! Именно он. Мы дружим с ним более тридцати лет».
«Так я и думал», – кивнул майор Каганов. И прочел показания Тихомирова.
Старая история. Никто не выдерживает давления. Показания профессора экономической географии добили Одинца-Левкина.
– Чем вы занимались до отъезда в Азию?
– Писал научную монографию. И лечил людей.
– Вы имели разрешение на врачебную практику?
– Я не нуждался в таком разрешении. Я лечил только безнадежных больных.
Профессор Одинец-Левкин горестно покачал головой. Он чувствовал, что майор Каганов что-то не договаривает. Все друзья его предали. Только Ли́са не раз предупреждала. Просила быть осторожным. Особенно когда он бездумно повторял анекдоты этого подозрительного гражданина Колушкина. Приходит в ресторан человек интеллигентного вида, заказывает водочку, два салата, две порции икры, два горячих, разумеется, и два кофе. «К вам кто-то подойдет?» – спрашивает официант. «Нет, я ужинаю один». – «Но заказ на двоих!» – «А вы что, не узнаете меня?» – «Да нет, не узнаю. А вы кто такой будете?» – «Я Зиновьев и Каменев». «Папа, – сказала тогда Ли́са, тревожно сжав пальцами виски, – никому не позволяй рассказывать при тебе такие анекдоты. Этот гражданин Колушкин – скверный человек. У него отец поляк, подкаблучник Пилсудского. Не дружи с Колушкиным, он подведет тебя».
– Значит, вы не имели официального разрешения на врачебную практику?
– Я не нуждался в официальном разрешении. Я лечил только тех, от кого отказались врачи.
– Вы владеете какими-то своими особыми методами?
– Да, владею.
– Расскажите об этом.
– У нас привыкли каждую болезнь лечить отдельно, в отрыве от общего состояния организма, – медленно пояснил Одинец-Левкин. – Собственно, не лечить даже, а так... притушевывать внешние проявления... Наши врачи не хотят думать о том, что человеческий организм сам по себе обладает исключительными свойствами, способными противостоять любым болезням. Условия? Они просты. Жить вдали от железа, радио, суеты, и не бороться с болезнью, а укреплять организм. – Профессор Одинец-Левкин взглянул на майора с каким-то испуганным превосходством. – Прежде всего, каждому думающему о своем здоровье следует избавиться от железных кроватей, а также от кроватей с пружинными матрацами. Гораздо полезнее спать на дереве, покрыв ложе войлоком из овечьей шерсти.
У нас с Ли́сой все превосходно получается на железной кровати, усмехнулся про себя майор.
– Вам удавалось излечивать безнадежных больных?
– Конечно. Думаю, вам докладывали об этом. Помните товарища Миронова? Да, да, тот самый знаменитый товарищ Миронов, бывший политкаторжанин, заведовал Домом ссылки. Он дружил с вашими коллегами. Я встречал чекистов в его доме. У товарища Миронова была последняя стадия туберкулеза. Когда врач дал расписку в том, что окончательно отказывается от больного, позвали меня. Я питал товарища Миронова свежими куриными яйцами, в ясный морозный день укладывал его спать на солнце в защищенном от ветра месте. Уже через месяц товарищ Миронов начал вставать, а еще через месяц самостоятельно выехал в Крым продолжать лечение.
Товарищ Миронов не доехал до Крыма, лечения не последовало, этого профессор Одинец-Левкин не знал. Соцвреда товарища Миронова сняли прямо с поезда. Враг народа, знаменитый вредитель, он оказался неразговорчивым – и умер от побоев в Харьковской тюрьме, так и не дав признательных показаний.
– Еще я лечил дочь товарища... – профессор приглушено произнес известную партийную фамилию. – В безветренные дни ее по моему указанию выносили на солнце. Я давал девочке свежий морковный сок. В начале лечения она даже лежать не могла, терпела мучения, сидя в кресле. А летом ее увезли в деревню, и она сама собирала цветы. Я видел фотографию, на которой она идет по саду.
Майор Каганов кивнул. Девочка оказалась политически грамотная. «Осенью я болела туберкулезом легких и поражением ног. Сестра привела своего знакомого профессора О-Л, который, узнав, что я больна, изъявил желание мне помочь, как он уже помогал другим знакомым. Он рекомендовал мне настойку от травы полынь, лучше питаться, пить портер, и клал руки на больные места – грудь, руки, ноги». Пусть под некоторым давлением, но девочка показала, что неумолимый профессор Одинец-Левкин приказывал ей наизусть заучивать сложные шифры, чтобы с их помощью в будущем пересылать шпионские весточки фашистам. На интенсивных допросах девочка признала, что профессор Одинец-Левкин заставлял ее принимать солнечные ванны в тонкой красной кумачовой рубахе, покрытой знаками свастики. Он называл такую свастику – бон, и уверял, что это всего лишь древние знаки Солнца. Он говорил – солярные знаки. Она не знает. В древних цивилизациях так оно, может, и было, но партию не обманешь. Возле священной горы Кайлас находится вход в Шамбалу. Профессор много говорил о Счастливой стране, дескать, партия уверена, что ее давно следует присоединить к Союзу республик. Советская социалистическая республика Шамбала. Это ведь хорошо. А украшать свастикой священную гору Кайлас и красные кумачовые рубахи – это плохо. Это – лить воду на мельницу фашизма.
