— Ах, верно, я забыл, ты прежде не звонил мне по междугородной, — бормотал Энн, продолжая хрупать огурец. — А что ты там делаешь?
— Знаешь, я ездил в Поркуни и…
— Ваше время… — строго сказала столичная междугородная хорошо поставленным голосом и добавила шепотом: — Фатьма пришла.
— Мне надо с тобой поговорить, понимаешь? — закричал я: Энну.
— Ясно, старый холостяк, — ответил Энн. — Вечером будет кофе и… Это что, правда?
— Да-да, да-а, да-а! Господи, господи! — кричал я в отчаянии. — Я кошмарно напился!
— Я же говорил, что ты когда-нибудь станешь человеком. Я всегда в это верил, — спокойно произнес Энн, продолжая похрустывать огурцом.
— Надутая тетка смотрела на меня из окошка. Привередником и придурком она меня уже не считала, теперь она считала меня пьяницей.
Ну а потом я поговорил с Фатьмой.
Не успел ни подготовиться, ни что-нибудь.
— Это я, — сказал я.
— Слышу, — ответила Фатьма. Мне сперва показалось, что она тоже грызет крупный огурец. Мелкими остренькими зубками. Наверное, весь Таллин, разговаривая по телефону, ест в это время крупные огурцы.
— Так… э… что же случилось? — спросил я с усилием. Но голос мой при этом был весьма жизнерадостный.
— Ну, знаешь, — со спокойной холодностью ответила Фатьма, — мне это надоело. Напиваться до потери сознания — благодарю покорно! Таких мужчин я еще не встречала. Хочешь еще что-нибудь мне сказать?
— Фатьма…
— Знаешь, дружок, это служебный телефон, и вся республика с нетерпением ждет, когда ты положишь трубку, — сказала Фатьма.
— Да, конечно, — сказал я. Затем произнес бодро и корректно, как бодро-корректный робот, причем ответ мне был уже известен: — Я исправлюсь. Позвони мне завтра утречком. Давай завтра встретимся.
— Еще чего не хватало, — холодно ответила Фатьма. — Это не пройдет, нахальный недотепа. Я тебе не позвоню, и мы не встретимся, а теперь кончай трепаться. Синки-винки! /Прощай!/
Щелк!
Я бодро заплатил за свои разговоры и направился к выходу.
Надутая тетка в окошечке облегченно вздохнула.
Синки-винки. Щелк!
Выпрямившись, широкими шагами пошел я бодро и корректно, как робот, и стал бодро и корректно, как робот, голосовать всем проходящим машинам.
Синки-винки. Щелк!
Разумеется, от последнего телефонного разговора легче мне не стало.
И вдруг мне приспичило как можно скорее домой, немедленно домой, первым делом плюхнуться в ванну, потом шлепнуться на свой модерновый одр, закутаться в халат, свернуться калачиком, укрыться до глаз, нет, лучше с головой, байковым одеялом. И, решительно от всего отрешившись, пребывать в небытии. В нирване. Ну разве что капельку апельсинового сока еще, чтобы потихоньку потягивать, не вылезая из-под одеяла, из темного теплого логова, и еще, может быть, сборник сказок, от которого исходил бы легкий букинистический запах. Или нет, никаких сказок! Сунуть в темноту, под подушку какую-нибудь научно-популярную брошюрку в мягкой обложке, самую незамысловатую, — например, о вулканах или о глистах.
Я голосовал, ни одна машина не останавливалась.
Прошлое зачеркнуто.
Фатьма тоже уже прошлое. Очень далекое близкое прошлое.
И все они, все они, продолжал я размышления, все они уехали — Сассияан, Корелли, Эне, Хелла, первая Айме, Яак… Господи-господи-господи-что-же-я-такое-мог-натворить-что-же-такое-те-перь-будет…
Голосовал. Не останавливались.
Нет — я не хотел домой, я хотел пойти к Энну, совершенно верно, мы договорились по телефону, я хотел надавить зеленую кнопку у двери, дзинь-дзинь, два коротких звонка, я хотел помедлить в передней, сунуть ноги в запасные шлепанцы, у него их то ли пять, то ли шесть штук, они всегда заваливались за кучу парных и непарных детских и дамских туфель, я хотел вдохнуть запах детской комнаты, запах бакелитовых и резиновых игрушек, я жаждал выдержать всегдашний четвертьиронический взгляд Тийу, жены Энна, которым она обычно встречала меня в дверях, теперь-то уж он будет полон иронии, пусть, пусть хоть дважды иронический, потом я хотел войти в сине-желтую комнату трехкомнатной квартиры Энна, пить очень крепкий и ароматный кофе, аромат которого усиливала долька чеснока определенной величины, я никогда не умел отщипнуть подходящую дольку, а Энн умел, он ведь химик, — я хотел излить душу, все рассказать. Как мужчина мужчине. Как школьник школьнику. Знаешь, Энн, одна черноволосая девушка…
Уже пять автомобилей подряд проносились мимо, объезжая меня на почтительном расстоянии. На этот раз светло-бежевый «Запорожец».
До этого были старый «Москвич», «Волга», «Опель» и микроавтобус «Латвия»,
Затем я попытался остановить экспресс Рига— Таллин.
Он напугал меня громогласным рыканьем, прозвучавшим словно сигнал тревоги» Я невольно отпрыгнул назад. Экспресс промчался мимо, точно огромный носорог, у него была скорость не меньше ста десяти километров в час и приторно-смрадный душок на хвосте.
Потом я даже предпринял несколько попыток с мотоциклами, на задних сиденьях которых восседали девушки — девушки или жены. Один мотоциклист все-таки остановился и пригрозил свернуть мне нос на сторону. Я виновато улыбнулся и разрешил ему ехать дальше, сообщив, что я в самом деле ужасно спешу.
Мне и правда хотелось только одного — попасть в Таллии. Я не мог больше бессмысленно ошиваться где-то под Пярну, ни хрена не помня, ни черта не зная, — ну никак не мог и не желал!
Автомобили же с однообразным повизгиванием описывали вокруг меня дуги и уносились прочь.
Я обратил внимание, что у всех в них сидящих, как только они замечали мою безнадежную фигуру и мою безнадежно машущую руку, возникало на лице совершенно одинаковое выражение. У всех поджимались губы, превращаясь в брезгливую презрительную линию.
По шоссе мчались люди с поджатыми губами.
И даже собака, сидевшая рядом со своим хозяином на переднем сиденье синей «Волги», ехала с поджатыми губами.
Разумеется, я догадывался, что, очевидно, дело во мне самом, что-то у меня не так. Ведь невозможно же допустить, что все люди одновременно пришли к твердой мысли стать владельцами машин, обладающими каменными сердцами и поджатыми губами.
Примерно через три четверти часа я до такой степени освирепел, что, заметив очередную светло-серую «Волгу», в отчаянии выбежал на середину шоссе. Хотя еще издали, несмотря на неважное зрение, сквозь накрапьвающий дождь, сквозь мелькание «дворников», утюжащих ветровое стекло, углядел несколько пар поджатых губ. «Волга» нерешительно вильнула к левой обочине, потом притормозила и остановилась возле меня. Водитель высунул голову в окошко:
