Мы крепко жали руки героям, которые искренне удивились бы, если б их в глаза так назвали.
Я успел передать радисту Ване привет из далекой тундры. Он смутился, покраснел.
Михаил Иванович поднялся с нами на борт корабля. Сидя в каюте, поглаживая свою отросшую бороду, он рассказывал:
— А ведь все трехлапая, все Гекса наша! — говорил он веселым говорком. — Не будь ее, мы бы погибли. Видим, подбежала она к радиомачте и давай рыть снег… С чего бы это? Пополз я к ней, стал помогать. И докопались мы с ней… до конька крыши. Дом-то был под нами! За шесть лет его так снегом занесло, что и не видно было… Ну, мы и раскопали дом… Хотя раньше мы разыскали дверь склада. Откуда только силы взялись? Открыли дверь, а прямо перед нами — окорок жирный! Я взял у Матвея Сергеевича его финский нож и отхватил самый лучший кусок, — Михаил Иванович улыбнулся. Матвей Сергеевич дал его Гексе.
Пока Михаил Иванович рассказывал, началась выгрузка продовольствия, грузов и топлива на ледник острова.
На этом острове не было ледников, от него не отламывались и не уплывали коварные айсберги, у берегов не встречалось подводных скал, и все же этот остров считался одним из самых опасных мест Арктики.
— Туманы… — объяснил капитан.
Я бродил по палубе. Клочковатая мгла скрывала корму корабля. Был конец полярной навигации. Наш корабль последним уходил из этих широт.
Я прислушался, вглядываясь в мутную стену. Может быть, мне показалось?
Далекий, словно прорвавшийся к нам через вату, звук повторился еще раз. Нет сомнения — густым баритоном ревел гудок.
Встречный корабль?
Но ведь только вчера капитан говорил, что здесь нет никого, кроме нас!
С капитанского мостика слышалась команда. Наш корабль менял курс.
Туман не редел. Гребни волн внезапно отделялись от повисающей в воздухе плотной пены и разбивались о борт. Брызги долетали до палубы. Они были свежие и соленые.
Вот, если в такой туман смоет тебя волной за борт! Хватятся не сразу. Ты еще держишься на воде и видишь, как уходит, растворяется во мгле борт корабля… Потом, тускнея, исчезнут огни, а ты… изнемогаешь в последних усилиях.
Я передернул плечами и отошел от реллингов.
Через равные промежутки слышался все тот же могучий бархатный звук, низкий, рокочущий. Так настойчиво можно только звать на помощь или предупреждать об опасности.
Звук приближался. Одна низкая нота, спокойная и в то же время мощная, возникала в тумане, смолкала и рождалась вновь.
Какая-то неведомая "северная Сирена", скрытая в опустившемся на море облаке, звала нас к себе.
Раздалась отрывистая команда. Загрохотала цепь. Отдавали якорь. Загудел и наш гудок.
Около меня выросла фигура капитана в макинтоше.
— Ну, вот… добрались и до острова с маяком. Недурной баритон?
— Поющий маяк? Сирена в тумане? — спросил я.
Откуда-то снизу, словно из волн, послышался голос.
Человек за бортом?
Капитан и я перегнулись через реллинги.
У высокого борта корабля прыгала крохотная лодчонка. Человек что-то кричал, верно, просил спустить трап или бросить веревку.
Какой смельчак мог решиться плыть в тумане на звук нашего гудка?
По штормтрапу человек поднялся на палубу. Он был в брезентовом плаще поверх ватной куртки и штанов. При виде капитана, на которого ему указали, он снял шапку, пригладил седоватые волосы и, сладко улыбаясь, подошел к нам.
Его маленькие, близко посаженные глазки смотрели куда-то в сторону. Роста он был низенького, а от привычки не подымать головы казался еще ниже.
— От души сердечно приветствую вас и поздравляю, товарищ капитан, с благополучным появлением. Как прошли в тумане, осмелюсь поинтересоваться? Небось сигнальчик-то помог вам. Вроде, как все вы мне жизнью теперь обязаны. Нет, это я только так… К слову пришлось… Очень приятно видеть корабль здесь в такое позднее время. Видите, маяк мой работает исправно. Рассчитываю, что шепнете вы это кому и где следует. Не позволите ли в каютку с вами пройти?
— Отчего же, — сказал Борис Ефимович, — милости прошу.
Мы сидели в каюте капитана.
— Крепенького не найдется ли у вас? Свои запасы бережем. Зима длинная… наш полярный опыт не дозволяет расходовать, — говорил смотритель маяка. — Дай, думаю, навещу морячков на корабле. Ведь волнами да туманами меня не запужаешь. Ваше здоровье, товарищ капитан, и ваше, товарищ, не знаю, кем вы тут будете. Вот и думаю, что интересно ведь капитану про наши новости узнать.
Я разглядывал разговорчивого человека. У него было бабье лицо, морщинистое, обветренное, но без того характерного для полярников загара, какой дается не солнцем, а ветром.
— Преинтересно будет капитану узнать про наши дела, от которых кожа не бела. Вот так. Ваше здоровье. Особенно потому интересно, что может капитан по радио с начальником снестись и про все такое этакое свое мнение донести. Воздух надо прочистить на нашем острове. Туману тут много всякого… А голос вон какой! — Через иллюминатор доносился глухой баритон маяка. — Голос вон какой нужен, чтобы услышать тебя в тумане. Вот. А кричать хочется, поверите ли, товарищи дорогие. Кричать надобно. Госконтроль должен вмешаться, такие тут безобразия происходят… под покровом тумана, позвольте так выразиться…
Капитан, обычно сам разговорчивый и общительный, слушал смотрителя молча. Тот продолжал:
— Разврат, извините меня за слово неуместное, разврат тут царствует безвозмездно. Мне, конечно, дела до этого никакого нету, я от полярной станции отдельно, на самостоятельном, так сказать, бюджете, а все-таки… с души воротит… На берег съедете, сами увидите. Только внимания не обращайте, что они сейчас по своим комнаткам разъедутся. Это для отвода глаз… А они только и мечтают, как бы скорее льдом все тут сковало, чтобы никто к ним носу сунуть не мог… А я вот остаюсь!.. И это им, как бельмо на глазу. Они бы меня в ледяной воде утопили, белым бы медведям скормили. Только не таков Яков Григорьевич Суетин, это я, то есть… Будем знакомы… Очень приятно… Ваше здоровье! Не таков Суетин. Медведя любого один на один берет.
— Шкурку белую позвольте поднести и вам, капитан, и вам, товарищ московский… Благодарны будете. Своей охоты, своей выделки… Да вы зря отказываетесь. У меня много — не обеднею.
— Да, непорядки у нас, — заметно хмелея и уже не улыбаясь, беспрерывно говорил непрошеный гость. — А виноват во всем Хлынов Алексан Алексаныч. Гордый человек. Опыта никакого. Ему бы у меня учиться. Как-никак восемнадцать лет в Арктике. Не люблю Большой Земли. Суеты не люблю, ненавижу… Я тишину люблю… и порядок… А здесь? Разве это порядок? Начальником поставили молокососа, который девочку с толку сбивает… Гордый очень этот начальник полярной станции… а быть ему здесь, вроде, и не к чему. Опыт полярный у меня, товарищи, достаточный. Я метеорологом был, и механик я, на все специальности, и радист исправный. Характер у меня правильный. Дисциплина будет, здорово живешь! Хозяин я, нутром хозяин. — Он сжал неожиданно большой для такого хлипкого человека кулак. — Бывало, и не с таким хозяйством справлялся… Коровы, кони! Люди завидовали!.. У меня и здесь от работы отлынивать не посмеют…
