Правда, на этот раз он старался ступать так, чтобы топот его шагов не разносился по всему шлюзу. Комбинезон и пояс он нашел у дверей и без всякой жалости скинул невесомый балахон с плеч. Чего во мне больше? Растерянности? Непонимания? Нежности?
«Вины.»
– Я никого не спрашиваю.
«Это не имеет значения. Вина копилась в тебе веками. Это не лично твоя вина. Это вина поколений, выбравших неверное направление. Тебе потому и плохо, что ты не знаешь, как избыть скопившуюся вину.»
– А космониты знают?
«Теперь – да.»
– Может, подскажешь мне?
«К этому приходят сами. Даже Хунни не захотела подсказать тебе это.»
– Я пойму сам.
«Может быть. Но не сразу. Тебе будет трудно. Ты одинок.»
– Не преувеличивай.
Плектрон не ответил и Смут двинулся к выходу.
Неужели я, правда, так одинок, что это заметно даже плектрону? Неужели по настоящему одиноки Юри и Йорг? Неужели одиноки все земляне? Неужели наши столь совершенные тела нам только мешают?
– Плектрон, в чем суть работ Глоцера?
Плектрон не ответил.
– Ладно, – сказал Смут и пнул носком тяжелого башмака порожек. – Мы до всего дойдем сами. Космониты тоже полны вины.
Он не чувствовал себя изменившимся. Просто за последние часы в нем скопилось много горечи. Неужели ему специально предоставили возможность задуматься о чем-то таком, о чем никто пока не хочет сообщать землянам официально? Кстати, капитан Йорг только что косвенно подтвердил это: все три камеры слежения «Афея» включены. Не отремонтированы, как должен был бы сказать капитан, а вот именно включены. Наверное, мы опять нарушили какие-то представления космонитов о правилах движения в Поясе, подумал Смут, и они специально подвели нас к Шестнадцатому тору. И сектор Стонов – не флуктуация. Возможно, это и есть та таинственная кузница, в которой космониты взламывают клетку тела, освобождая дух… Обрывочные слова, смех, стоны… В конце концов, сам термин наведенная речь ничего такого не объясняет. Связь можно отключить, уши можно заткнуть, но сектор Стонов всегда наполнен какой-то особенной, непривычной жизнью. Или невероятными намеками на непривычную жизнь. На ту, усмехнулся Смут, которая когда-нибудь пронзит всю расширяющуюся Вселенную от края до края, как луч света, как исполинский прожектор.
Конечно, это по-новому освещало встречу с Глоцером.
Я еще не готов к такой встрече, подумал Смут. Если земляне и космониты впрямь решили прощаться, я еще действительно не готов. Моя горечь должна напитаться надеждой. Так было всегда, на любом переломе. И пусть так будет впредь. Завтра. И через сотни лет. И в последующие миллионы. До той, наконец, странной и невероятной поры, когда наш дух, как одежду, совлечет с себя плоть.
И пусть в этом не будет ужаса.
Часть I (заключающая)
О, СЧАСТЛИВЧИК!
XX век
Мы – плененные звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
Федор Сологуб
Вертолет в срок не пришел.
Не пришел он и через день. И через два. И через неделю.
Стало ясно, что в поселке что-то стряслось. Две банки тушенки (из четырех) и последнюю булку мерзлого хлеба отдали Альвиану и Коле Черепанову. Они сами вызвались отправиться за помощью. Полсотни километров нехоженого пути, мороз – под пятьдесят, а что-то сделаешь? Кому-то все равно надо. Мужики отводили глаза, хмуро присаживались на корточки у раскаленной железной печки, курили, а кто валялся на нарах, сберегая силы. На полу не таял занесенный на валенках снег, а на нарах тепло, пальцы не мерзли. Все в бородах, косили под стариков, не скажешь, что старшему под сорок.
– Падлы…
Непонятно, кого Коля имел в виду. Наверное, начальство.
Но в топливе нуждалось не только начальство. Весь поселок ждал тепла.
Когда месяц назад охотник якут рассказал, что в полусотне верст от поселка есть выходы черного жирного камня, который горит в костре, бывшие шахтеры вызвались сами. Добрались до указанного места, пробили штольню, оконтурили выходы. Еще бы недельку и каменный уголь можно считать подготовленным для отгрузки, но кончились продукты. Если честно, Альвиан предпочел бы выйти к поселку с кем-то посильней Черепанова, но Коля единственный, кто согласился отправиться не в полярке, а в нормальной рабочей одежке – в козьих свитерах, в подбитой мехом телогрейке, в штормовке. Ледяная лента реки, продуваемое со всех сторон плоскогорье. В полярке не дойдешь. Даже у костра в ней не отогреешься. Лицо обжигает, а спина мерзнет. Несгибаемые штаны, накатанные на валенки, крытая парусиной меховая доха, да капюшон поверх собачьей шапки. Короче, полярка – это космический скафандр, а не одежда. В ней можно разгуливать по теневой стороне Луны, но никак уж не пересекать промерзшее плоскогорье.
…Вышли по темноте.
В воздухе растворены ледяные кристаллики. Смутно. Колю с утра передергивало от застоялого холода. «Ну ты прешь… – ворчал. – Будто, правда, дорогу знаешь…»
Альвиан закрывал рукавицей рот.
Дорогу он знал: видел карту в первом отделе.
Хорошая, подробная, только легенда обрезана. Перерисовать карту ему не разрешили, наверное, боялись, что передаст шпионам. Он даже взъелся: да кому она нужна? У них там есть более точные. Они каждую версту нашей земли в деталях рассмотрели с искусственных спутников! Что им мерзлое Оленекское плато, на котором нет ничего живого.
– По ручью выйдем на плоскогорье, – коротко объяснил Альвиан. – Упремся в круглый холм. С него надо попасть в нужный распадок. Попадем – свалимся в замерзшую речку Сохсолоох. А не попадем… Лучше попасть, Коля…
…Морозные сумерки.
Белые берега – как стены промороженного коридора.
– Тут люди, небось, никогда не ходили, – пробормотал Коля, опасливо озираясь.
– Ну, почему? – Альвиан усмехнулся.
Аккуратно прикрывая рукавицей рот, пробормотал невнятно:
– «А ядь их – мясо оленье да рыба. Да меж собою еще ядят друг друга. А гость откуда придет, они дети закалают, тем гостя кормят. А который гость у них умрет сам по себе, его тоже снедают. А есть такие, у которых рты на темени, и не говорят. Когда ядят, крошат мясо под шапку.»
– Ты чего это? – Коля даже забежал вперед, оторопело глянул на Альвиана. – Заговариваешься?
– Ученого человека цитирую.
– Нам бы лыжи, – вздохнул Коля.
