Олег Верещагин - Новое место жительства

— Сиди, Лена всё сделает.

— Что, киндер–кирхен–кюхе?[33] — наполовину пошутил я. Юрка с усилием потянул ремень на локоть:

— Реанимируем помалу. Без кирхен.

   Он по–прежнему был какой‑то странно напряжённый. Я подумал, что, похоже, насчёт того, что Настя его девчонка — я всё‑таки ошибся…

   …Не знаю, как Лене удалось так быстро всё устроить, но через пятнадцать минут на низком столе стояли:

   1. большущий дымящийся горшок (в нём оказалась крутая гречневая каша с грибами и какими‑то корешками);

   2. миска маринованного папоротника;

   3. блюдо с большими, почти чёрными по краю, а в середине — нежно–розовыми ломтями мяса (я вспомнил такой же окорок дома — вот откуда Юрка его притащил!);

   4. грубая холстинная салфетка с круглым караваем;

   5. тарелка с нарезанной колбасой, пахнущей можжевельником;

   6. запотевший холодными крупными каплями кувшин, в котором я обнаружил белый квас;

   7. две простеньких алюминиевых вилки.

   Юрка принялся нарезать хлеб — ловкими движениями, не на салфетке, а прижав к груди. Потом взял один ломоть и понюхал. Поймав мой недоумённый взгляд — рассмеялся немного смущённо:

— Не смотри так. Обожаю запах свежего хлеба, самый лучший запах на свете, честно слово… — но хлеб не выпустил.

   Помедлив, я поднёс кусок каравая к носу.

   И понял вдруг, что запах действительно очень приятный. Я бы не смог описать, чем и как он приятен, но… Хлеб был мягкий, пышный, почти нежный. И пахнул на самом деле одуряюще…

   …Пока мы ели (и, надо сказать, очень плотно этим занимались), девчонка не присаживалась — как будто парила вокруг. Я вообще‑то не любитель есть, когда на меня смотрят, но в её движениях было столько искренней радости от того, что мы хорошо едим, что я помалкивал, а потом просто перестал обращать внимание — всё было невероятно вкусно. То ли показалось так после двух дней консервов, но скорее и правда… Только квас мне не понравился, а вот Юрка, обозвав меня дураком, выхлебал за едой три кружки.

   Кажется, Лена собиралась ещё что‑то принести, но Юрка остановил её.

— Подожди, Лен, не суетись, — Юрка поймал девчонку за руку, но у него это получилось не грубо, а нежно, и она остановилась, наклонив голову к плечу. — Отдохни. А лучше… — он улыбнулся, и улыбка его была нежной–нежной, просто смотреть — и то приятно. — Лучше спой нам. Сыграй и спой.

— Хорошо, — тихо сказала она и вышла. Юрка наклонился ко мне:

— Смотри, это стоит увидеть, — шепнул он. Я кивнул и, вытянув ноги, откинулся к стене. Странное чувство пронизывало меня — как будто всё это было когда‑то… вот такой зал, огонь, живой огонь в очаге… мой брат и друг, и его женщина, тихая и гордая, которую он просит спеть для нас… Ощущение было острым и резким. Я неожиданно ощутил себя очень взрослым — и у меня перехватило горло.

   Лена вернулась, неся в руке первые виденные мною в жизни в реале гусли — небольшие, чем‑то похожие на кобуру автоматического пистолета. Села, положила гусли на колени, обтянутые джинсой, и это не выглядело несочетаемым — джинсовый сарафан и гусли на нём.

— Спой про белые сны, — тихо попросил Юрка. И замер, поставив подбородок на кулак руки, локтем упёртой в стол.

   Лена тронула струны — и гусли ответили задумчивым звоном. Таким же задумчивым, как слова, полившиеся следом — как прозрачная струйка лесного ручья…

   Она замолчала, глядя на серебристые струны под тонкими пальцами. А я поймал взгляд Юрки — он смотрел на девчонку, сжав кулаки под подбородком.

   В его взгляде была упрямая надежда на что‑то, невидимое и непонятное мне, но хорошо различимое и реальное для него.

   Когда я проснулся, то какое‑то время не мог понять, где нахожусь. Не беспокоился, не дёргался по этому поводу, а лежал и смотрел в потолок, слушая, как снаружи раздаётся какое‑то деревянное ритмичное постукивание. В остальном было тихо.

   Я сел на постели. Прислушался. Нет — в соседней комнате тикали часы. Я на них обратил внимание мельком вчера — с двадцатишестичасовым циферблатом и гирей, как в некоторых деревнях ещё сохранились. Что же… а, вчера накатила усталость, Лена молча постелила мне на низком удобном топчане–диване в зале, а они с Юркой ушли в соседнюю — вторую — спальню, перед кухней. Ушли вдвоём, совершенно естественно и обыденно. Если кто‑то и ходил потом через мою комнату — не помню, не слышал…

   Помедлив, я высунулся по очереди в соседние спальни. Там никого не было. Вообще. Тихо. Прохладно. Убрано–прибрано… Двери открыты настежь. Героически подтянув трусы, я влез в накидку и поднялся наружу.

   Первое, что я увидел — был Юрка. В одних штанах, он колол дрова. Одна из вчерашних девчонок — я не запомнил, кто из них кто — собирала наколотые поленья и складировала их возле сарая, в котором, как я понял, держали скотину и разный инвентарь. Вместе с ней были ещё двое пацанов, тоже лет по 5–6. Работали они дружно, но явно не успевали. Юрка колол дрова, как Николай II[35] — вдохновенно и точно. Ставил толстенный чурбак на плоский приземистый берёзовый пенёк, с коротким «ххык!» взмётывал и опускал массивный колун на длинной — в мою руку — рукояти. Чурбак разлетался; Юрка чуть ли не на лету подхватывал половинки, ставил — «ххык!», ставил — «ххык!» Мелкие восторженно волокли четыре ровненьких полешка в поленницу. По одному — девчонка и пацан похлипче, два — гордо надрываясь — второй пацан. Картина, если честно, с Юркой как‑то не вязалась. Он всё‑таки был тонкокостный, хотя и высокий, и сильный — мальчишка. На его месте должен быть кряжистый бородатый мужичок, который потом обязан был утереть лоб, перекреститься на солнышко и сказать: «Хух, добре поработал! Эй, Матрена, кваску испить!»

— Ну‑ка, Тонька, неси квасу, — сказал Юрка, опуская топор и глядя на солнце. Мальчишки принялись собирать щепки — явно для каких‑то своих нужд. Девчонка рванула к дому — и ойкнула, увидев меня, затормозила на полной скорости.

— Доброе утро, — пискнула она. Я кивнул и, посторонившись, пошёл к Юрке. Мальчишки рассматривали меня тем неприятным неотрывным взглядом, которым маленькие дети умеют смотреть на тех, кто им интересен.