– А я ведь тебя сразу срисовал, залетный, – опасное веселье звенело в голосе Зяблика. – Давно ты у нас на примете. Ни одна заварушка без тебя не обходится. Может, ты и не сам их устраиваешь, но попадаешь всегда вовремя. Скажи: что тебе от нас надо? Ты же вроде человек, а не черт с рогами! Да когда вы наконец нас в покое оставите? Знаешь, сколько людей я до этой напасти знал? Может, целую тысячу! Теперь ни одного в живых не осталось. У нас дети перестали рождаться. Хватит уже! Передышку дайте! Только-только кое-как очухались, а тут опять…
– Поверьте, я не имею к этому никакого отношения, – незнакомец встал и качнулся к дверям. – Девчонку не трогайте.
– Минуточку! – соскочил с подоконника Смыков – Есть вопросик… Лично вы сами – человеческого рода?
– Думаю, да. По крайней мере, родился я человеком.
– Тогда еще один вопросик…
Но дверь в прихожей уже хлопнула, и по лестнице застучали, удаляясь, быстрые шаги.
– Вот нарвались так нарвались, – сказал Зяблик, пододвигая крошку от лепешки взобравшемуся на стол особо наглому таракану. – С Белым Чужаком покалякали. Надо же…
– Да-а, – вздохнул Смыков. – Такую птицу упустили.
– Догоняй, еще не поздно.
– Как же, ищи ветра в поле…
– А мне он очень даже понравился, – Верка прижмурила глаза и покрутила головой, словно дорогих духов нюхнула. – Сразу видно настоящего мужчину. Не чета некоторым.
В прихожей раздался шорох, и все подскочили как ужаленные. В дверной проем осторожно заглянула молодая хозяйка.
– Забыла сказать… Уже после, когда они уходили, один что-то запел.
– Кто – варнак? – вылупился на нее Смыков.
– Ага.
– Что же он запел? «Частица черта в нас заключена подчас…»
– Ну, я не знаю… Может, он и не запел, а сказал что-то. Но звук был такой… – она закатила глаза и пошевелила в воздухе пальцами, стараясь выразить жестами и мимикой нечто невыразимое словами, – такой мелодичный… Сейчас я вам сыграю.
Шансонетка одернула на себе застиранный халатик и скрылась. Было слышно, как в зале вздохнул потревоженный аккордеон. В кухню она вернулась уже с музыкальным инструментом в руках и от этого стала еще шире.
– Слушайте… – склонив голову на левое плечо, она растянула мехи и пальчиками прошлась по клавишам. – Та-ра-ри-ра-ра, та-ра-ри-ра-ра… Похоже на «Подмосковные вечера», правда?
Зяблик и Смыков переглянулись, после чего последний незаметно, но многозначительно постучал себя пальцем по виску, а первый сказал:
– Кранты. Подались к причалу. А не то нам тут еще и танец живота изобразят.
Незлобивого Толгая даже друзья в глаза называли то нехристем, то басурманом, то татарином. Он и в самом деле был выходцем откуда-то из глубины азиатских степей – меркитом, уйгуром, таргутом, а может, и гунном, – но нос имел вовсе не монгольский, приплюснутый, а скорее кавказский: огромный, висячий, пористый. Носом этим он, как еж, все время издавал громкие чмыхающие звуки, за что и получил свое прозвище.
Все в ватаге любили его за исполнительность, безотказность, добродушие, да еще за то, что он ни у кого не клянчил патроны. При себе Толгай всегда имел саблю, кривую, как половинка колеса, и в случае нужды выхватывал ее быстрее, чем другие – ствол. На русском он изъяснялся через пень-колоду, пиджин (Пиджин – упрощенный язык, используемый для общения в среде смешанного населения.) вообще игнорировал, но все сказанное ему понимал, как умный пес. Абсолютно ничего не соображая в технике, более сложной, чем лом и кувалда, он тем не менее выучился довольно ловко водить машину – жуткий драндулет с топившимся чурками газогенераторным движком и калильным зажиганием, собранный неизвестно кем из остатков пяти или шести разнотипных предшественников. Было у Чмыхала и отрицательное качество – водобоязнь. Заставить его вымыться могла одна только Верка, да и то обманными обещаниями своей любви.
Увидев, что из подъезда гуськом выходят его сотоварищи, Чмыхало по-детски доверчиво улыбнулся. Бедняга и не подозревал, что в образе хмурого Зяблика на него надвигается божья гроза.
– Падла татарская! – начал Зяблик без долгих околичностей. – Вот я тебе сейчас фары промою! Ты здесь, ракло носатое, для чего был поставлен? По сопатке давно не получал? Как ты этого волчару проморгать мог? Почему шухер не поднял?
– Не-е, – продолжая блаженно улыбаться, Чмыхало помахал в воздухе пальцем. – Не-е, Зябля… Тут зла нет… Тут хорош человек был… Дус… Друг… Батыр…
– Ах ты, кабел драный! – продолжал наседать Зяблик. – А про Белого Чужака ты слышал? А про Дона Бутадеуса?
– А про Куркынач-Юлчи? – как бы между прочим добавил Смыков. – А про Чудиму?
– Слышал… – кивнул Чмыхало. – Ты говорил.
– Так это он и был! – болезненно скривившись, простонал Зяблик. – Мы за ним уже сколько времени охотимся! А ты в его дружки записался! Тебя же, лапоть, на понт взяли!
– Не-е, – повторил Чмыхало. – Толгай глаз имеет… Толгай душу имеет… Толгай людей понимает… Друг приходил…
– Куда он хоть подался, друг твой?
– Так подался, – Толгай ладонью указал в промежуток между двумя ближайшими пятиэтажками.
– Эх! – Зяблик в сердцах лягнул задний баллон драндулета и стал ладить очередную самокрутку.
– Вернется, – сказал Смыков, с прищуром глядя вдаль. – Даже черти на старые дорожки возвращаются. Сто раз стороной минет, а на сто первый вернется.
– Сто раз… Сколько же тогда его ждать? Сто лет, что ли?
– Зачем сто лет… Через сто лет здесь варнаки будут жить. Или такие, как он.
– Или вообще никто, – вздохнула Верка.
– Знать бы только, кто за кем ходит, – Смыков задумчиво почесал кончик носа. – Он за варнаками или они за ним.
– Думаешь, не корешатся они?
– Это, братец вы мой, вряд ли. В сказках только лиса с волком дружат. Разные они совсем… И пришли из разных мест.
– Устроили тут, понимаешь, проходной двор, – проворчал Зяблик, понемногу успокаиваясь. – То чурки неумытые, то негры недобитые…
Было пасмурно, как в ранние осенние сумерки, хотя «командирские» часы Смыкова показывали полдень. Небо над головой напоминало неровный тускло-серый свод огромной пещеры, слегка подернутый туманной пеленой. В нем совершенно не ощущалось ни глубины, ни простора. Можно было подумать, что учение Птолемея вопреки всему восторжествовало и планету окружает не бесконечный космос, а твердая хрустальная сфера, по неизвестной причине внезапно утратившая чистоту и прозрачность (а заодно – и способность попеременно посылать на землю день и ночь), да вдобавок еще и просевшая, как продавленный диван. Ни солнце, ни луна, ни звезды уже не посещали эти ущербные небеса, и лишь иногда в разных местах разгоралось далекое мутное зарево – то багровое, как вход в преисподнюю, а то изжелта-зеленое, как желчь.
