Стражник второго класса Питер Малтби открыл мне дверь сам. Он стоял в одних трусах и держал в руке бутылку пива. У него была могучая волосатая грудь, широкие плечи и непропорционально маленькая головка, словно при сборке монтажник ошибся и взял деталь не того размера.
Я поклонился и кротко представился.
– Входите, – пробормотал Малтби, – и простите меня за такой вид.
– Что вы, мистер Малтби, вы ведь у себя дома, а я не соизволил даже позвонить вам…
Стражник посмотрел на меня с сомнением – не издеваюсь ли я над ним – и пожал плечами.
– Чего уж там… Заходите… Я вашего брата хоть и не понимаю, но уважаю… Тут у меня не прибрано… Жена с сынишкой к сестре на недельку уехала, вот я и блаженствую. Кровать не стелю – чего ее застилать, когда вечеров снова ложишься? Не пойму я, ну убей, не пойму. Можете вы мне это растолковать?
– Нет, мистер Малтби, – с искренним чувством ответил я, – есть вещи, которые лучше простому смертному и не пытаться понять.
Стражник неуверенно посмотрел на меня, не зная, шучу ли я, потом широко улыбнулся…
– Как это вы здорово… Прямо, как по писаному.
– Могу ли я задать вам один-два вопроса? – спросил я. – Вы ведь знаете, мистер Малтби, что полицейским монахам Первой Всеобщей Научной Церкви разрешается помогать прихожанам на правах частных детективов. Вот моя лицензия.
– Ладно, ладно. Валяйте, спрашивайте. Чего знаю – расскажу, а чего не знаю…
– Мистер Малтби, вы дежурили 25-го на КПП Седьмого ОП?
– Точно.
– Вы, наверное, были вдвоем?
– Точно. Мы всегда дежурим на пару. Одному никак не управиться. Тут тебе и определитель, и шлагбаум, и телефон то и дело трезвонит.
– Я вас обо всем этом спрашиваю потому, что в тот день исчез брат нашей прихожанки мисс Синтакис. Исчез без следа. Во всяком случае его выход из ОП не зарегистрирован.
Стражник пожал плечами и налил себе пива в стакан.
– Человек ведь не может выйти из ОП незаметно?
– Нет, мы всех регистрируем.
– Ну, а допустим, Синтакиса убили на территории ОП и засунули в багажник машины. Возможно тогда было его вывезти?
– Нет, никак нет. Мы обязательно проверяем багажники машин.
– А почему сломался определитель?
– А кто его знает. На то и автоматы, чтобы ломаться.
– Кто первый заметил, что он вышел из строя: вы или ваш напарник?
– Он. Я только пришел, а он мне и говорит, так, мол, и так, автомат барахлит.
– А далеко вы ходили?
– Да нет, на шоссе, в буфет. Движение через КПП было так себе, не очень большое. Билли мне и говорит: сходи пива выпей. Вообще-то этого не полагается, но когда движение слабое…
– И долго вы отсутствовали, мистер Малтби?
– Да какое долго… Ну, считайте, дойти до буфета минут десять… ну, потрепался там с буфетчицей, хорошая такая девчонка, ну, обратно… Всего, наверное, полчасика, может, чуть больше…
– А когда вы пришли, он вам сказал, что автомат вышел из строя?
– Точно.
– Ну спасибо, мистер Малтби. Простите, что отнял у вас столько времени.
– Да какое там время…
Что-то слишком много совпадений, думал я, спускаясь по лестнице. Автомат вышел из строя примерно в то время, когда исчез Синтакис. Раз. Один из стражников отсутствовал. Два. Оставшийся стражник сам послал товарища в буфет. Три. Каждое из этих событий в отдельности вполне могло быть случайным, но все вместе…
Надо было ехать ко второму стражнику. В сущности, это и есть наша работа. «Позвольте представиться… не могли бы вы помочь нам… один два вопроса… простите»… И снова: «Позвольте представиться…» Не слишком увлекательное дело. За деньги, во всяком случае, я бы этим заниматься не стал. Но мы, помоны, пострижены, как говорили когда-то. Мы даем обет безбрачия, служим без денег. Некоторых это отпугивает. Но зато многие нам доверяют. Человек, работающий в наш меркантильное время без оплаты, человек, которому деньги просто не нужны, – это последний оплот общества, единственная плотина против моря коррупции.
Я почувствовал в груди привычную и теплую волну гордости. Налигия в отличие от христианства не осуждает гордость, а наоборот, поощряет ее. Пактор Браун учил: «Ты избранник, Дин. Твой дух промыт кармой. Ты чист, как Космос. Ты отказался от семьи, денег. И отказ твой вознес тебя ввысь. Люди смотрят на твою бритую голову, на желтую одежду и не могут оставаться равнодушными. Одни клянут тебя, потому что в глубине души завидуют тебе. Другие восхищаются тобой».
Вот из-за этих теплых волн гордости у меня когда-то возникали сомнения. Возможно ли примирить индивидуальную гордость с растворением в Церкви, то есть добровольным отказом от индивидуальности? Позже я понял, что можно, ибо ни одна церковь, ни одна религия не могут существовать, не испытывая коллективной гордости. И эта коллективная гордость может складываться лишь из маленьких, индивидуальных гордостей прихожан.
А вот и Санрайз-стрит. Какой мне нужен номер? Тридцать семь. Вот он. Захудалый отельчик, из которого, наверное, никто никуда не выезжает и в который никто никогда не въезжает.
За обшарпанной конторкой сидела прямая седая старуха в старомодных очках и с бешеной скоростью вязала. Спицы так и мелькали в ее руках. Если бы все вязали с такой быстротой, подумал я, текстильная промышленность была бы обречена. А может быть, она вообще никогда не возникла бы. И не было бы промышленной резолюции, и я не стоял бы сейчас в сумрачном пыльном вестибюле пятиразрядной гостиницы и не ждал бы, пока портье-вязальщица соизволит ответить мне. Я вытащил из кармана бумажку в пять НД и шагнул к конторке. Готов поклясться, что старуха ни на мгновение не прервала вязанья, не протянула руки, и тем не менее бумажка мгновенно исчезла, чуть хрустнув где-то в одном из ее карманов.
– Билли Иорти? – неожиданно глубоким и звучным контральто переспросила меня вязальщица. – Третий этаж, восьмая комната… – Спрашивали его уж сегодня, – неодобрительно добавила она, и я подумал, что, будь ее воля, она незамедлительно забила бы раз и навсегда все двери, чтобы никто никого не спрашивал и не отрывал ее от спиц.
Гостиница сопротивлялась старости и бедности с трогательным упрямством. На лестнице лежала ковровая дорожка, но терракотовый цвет ее угадывался лишь по краям, и при желании можно было пересчитать все нити, из которых она была соткана в доатомную эпоху. Половины медных прутьев, которые когда-то прижимали дорожку к ступеням, не было, их заменяли куски проволоки. Где-то жалобно вибрировали и пели водопроводные трубы.
Я деликатно постучал в дверь восьмого номера. Никто не отвечал. Я постучал чуть громче и тут заметил, что дверь не заперта. Я толкнул ее, и она открылась.
