Но этим далеко не исчерпывается взаимосвязь науки и научно-фантастической литературы, в которой, на мой взгляд, есть еще одна сторона первостепенной важности. Подавляющее большинство любителей и сторонников научной фантастики, равно как и сами писатели, соглашаются, что это литература мечты. На возражение, что мечта в совершенно равной степени свойственна любому художественному произведению, а социальная мечта составляет основу как утопических, так и многих исторических произведений, обычно отвечают: мечта в научной фантастике — дальнего прицела, и это, мол, отличает ее от других видов художественной литературы. Эти определения, очевидно, неточны. Само собой разумеется, в научной фантастике мечта занимает очень важное место, но какая мечта? Разве обязательно дальнего прицела? И как установить, далек или близок прицел? Мне кажется, что мечта о приложении научных достижений к человеку, к преобразованию природы, общества и самого человека составляет сущность настоящей научной фантастики. Показ влияния науки на развитие общества и человека, отражение научного прогресса, овладения природой и познания мира в психике, чувствах, быту человека вот главный смысл, значение и цель научной фантастики. Здесь «обратная связь» с наукой приобретает большую значимость потому, что в такой литературе ученые увидят то, что иногда трудно осмыслить им самим, — действие их открытий и опыта в жизни и в человеке, причем не только положительное, но иногда и трагически вредное. Не подлежит сомнению, что на этом пути научной фантастики осуществляется прямой контакт с социальными проблемами. Фантастика становится социологической, смыкается и переходит в большую литературу, выходя из границ своего жанра, но совсем не в том направлении, о каком думают американские теоретики научной фантастики. Большое внимание, которое привлек роман «Туманность Андромеды» не только у нас, но и в самых различных странах, я объясняю прежде всего тем, что это произведение в какой-то степени ответило на общественные запросы. Американская теория смыкания научной фантастики и научно-популярной литературы не представляется мне правильной. Успехи науки и ее ошеломляющие открытия сами по себе так интересны, что не нуждаются в художественном одеянии. Действительно, хорошие научно-популярные книги и статьи читаются нарасхват и привлекают куда больше читателей, чем иные произведения художественной литературы. Нелишне попутно посоветовать книготорговым организациям и издательствам учесть этот повышенный спрос на научно-популярные произведения и перепланировать тиражи. Много лет ратуя за широкую популяризацию науки, я не могу не приветствовать от души появление отличных популяризаторских книг Д. Данина, М. Васильева (Хвастунова) и других, громадные тbражи и многочисленные переводы которых во всем мире как нельзя лучше подтверждают смещение интересов широкого читателя в сторону «просто науки» и служат грозным предупреждением для писателей-фантастов, ратующих за «чистую фантазию», за право писать пустяки, хотя бы и сделанные с большим художественным мастерством. Но популяризаторский рассказ о науке — не путь научной фантастики, которая должна оставаться художественной литературой, как бы близко ни подходила она к научно-популярным произведениям и какими бы фантастичными ни казались смелые предположения ученых, вроде высказывания астрофизика И. С. Шкловского о природе спутников Марса. Подобные высказывания «фантазирующих ученых» всегда будут увлекать миллионы людей, возбуждать самый горячий интерес и питать научную фантастику. o Успех научной популяризации лишь подчеркивает, что прошло время, когда для пропаганды научных знаний приходилось снабжать их путешественнической, приключенческой или детективной декорацией. Теперь в сумме накопленных знаний и своей действенности наука интересна сама по себе. Роль научной фантастики для популяризации почти сошла на нет, а сочетание авантюрного рассказа с популяризацией науки, что прежде называлось научно-приключенческой литературой (и в которой я тоже пробовал писать прежде), уже отжило, не успев расцвести. Не популяризация, а социально-психологическая действенность науки в жизни и психике людей вот сущность научной фантастики настоящего времени. По мере все большего распространения знаний и вторжения науки в жизнь общества все сильнее будет становиться их роль в любом виде литературы. Тогда научная фантастика действительно умрет, возродясь в едином потоке большой литературы как одна из ее разновидностей (даже не слишком четко отграничиваемая), но не как особый жанр.
Да, будь у скоттов каждый клан Таким, как Джинни Скотт,—
Мы покорили б англичан,
А не наоборот.
Р. Бернс
Когда-то это была дренажная труба, но бежавшая по ней вода нашла себе более удобный путь, и теперь только промоины в сухой каменной кладке напоминали о первоначальном назначении. Гостиница «Труба» — так называют ее постоянные жильцы, двое из которых сосредоточенно следят за стоящей на очаге кастрюлей. После ужина очищенный от золы очаг станет теплой постелью, а кастрюля — просто банкой из-под маринованной собачины, но пока в ней булькает аппетитное варево, она не уступит самой лучшей кастрюле на самой распрекрасной кухне. Сегодня в ней томятся баклажаны, соевые бобы, томаты — взнос Дона Мигуэля, а также две связки красного перца — взнос Фелипе. Дон Мигуэль сегодня, щеголяя своим знанием истории, вывел родословную одной рыночной торговки прямо от древних римлян и получил от нее охапку слегка подпорченных овощей. Фелипе, или, как его чаще зовут, Пепе, просто стянул две связки перца с чьего-то окна. Завтра они промыслят себе ужин другими способами и в других местах, но сейчас это их не волнует. «Будет день, будет и пища!» Сейчас же пища почти готова. Конечно, еще бы маисовую лепешку, пусть и заплесневелую, да не грызть ее — упаси боже! — а раскрошив и растерев, опустить в кастрюлю… Тогда рагу приобретает дивную густоту и сытность, но в конце концов любое блюдо восхитительно, когда приправой служит голод. Пепе сглатывает вязкую слюну и только собирается произнести свое обычное: «Кто поздно приходит — ничего не находит!», как шорох кустов у входа трубы возвещает о приходе Чака, третьего) и последнего постояльца гостиницы «Труба». Он, войдя, прежде всего принюхивается, затем, не говоря ни слова, выпрямляется, насколько позволяет труба, и, торжествующе поглядев на друзей, вынимает пузатую бутылку, в которой плещется жидкость с радужно- мыльным оттенком. Никто не спрашивает его, откуда она взялась, между ними это не принято. Питье, как и еду, разделят на троих — вот и все.
