— Капитан! — вскричал Анри, бледнея. — Я боюсь понять вас. Ради Бога, прямо к делу, без предисловий. Благодарю вас за желание пощадить меня, но говорите, да говорите же скорее. Какова бы ни была роковая весть, которую вы мне сообщите, я готов выслушать вас. Я угадал ее и так. Николь… мадемуазель Мовилен?..
Капитан утвердительно кивнул головой.
— Она умерла? — задыхаясь, проговорил молодой человек. Он побледнел и должен был прислониться к дереву, чтобы не упасть.
— Нет! Нет! Тысячу раз нет! — растерянно кричал в отчаянии капитан. — Анри, очнитесь! А я-то хотел его подготовить! Скотина! Анри, послушайте! Она жива, слышите, жива! Она деятельна и энергична, как всегда.
— Жива! — повторил Анри, точно во сне. — Так что же вы хотели сказать?
— Она в плену. Я боялся сказать вам это сразу, но напугал вас своими предисловиями, идиот я этакий! Решительно, я не создан дипломатом.
— Взята в плен? — сказал молодой человек с выражением глубокого горя. — Бедная Николь! Какие лишения она испытывает! Знаю, как грубые враги обращаются с благородными противниками, когда те попадают в их руки. Они мстят женщинам и детям за удары, наносимые их самолюбию горстью героев! Вы уверены, что она попала в плен? — Луч надежды, казалось, загорелся в нем. — Может быть, это ложный слух. Они уже столько раз хвастали, что им удалось захватить в плен кого-нибудь из семьи Мовиленов. Несколько раз Мовилены действительно отдавались в руки врага, но никогда живые. Скажите, капитан, кто вам сказал, что Николь в плену?
— Я видел это собственными глазами! — отвечал капитан.
— Мне казалось, что вы сражались по большей части в Капланде, что вы не были там, где Мовилены как львы боролись за свою независимость, за свой очаг. Если бы я знал, что вы с ними встречались, я давно спросил бы вас о них!
— Два месяца тому назад я попал в самый Трансвааль, на границу Родезии. Там я встретился с этой замечательной девушкой. Мы вместе сражались против врага. Там нас обоих взяли в плен: меня, потому что я лежал без сознания, с оторванной рукой, ее, потому что лишь только кончилось сражение, она стала обходить раненых, как сестра милосердия. Придя в себя в Моддерфонтэнском лагере, я увидел ее как всегда спокойной и деятельной среди этого ужаса и скорби: она заботливо ухаживала за детьми и больными; самые ужасные раны не смущали ее, она перевязывала сама искалеченные пулями дум-дум члены; всем старалась помочь; всех утешала ласковым словом. Мне самому она облегчила самые отчаянные часы страданий. Это ангел, святая, доложу я вам.
Голос изменил капитану, и он, чтобы дополнить сказанное, только показал на свою искалеченную руку. Анри молча и сочувственно пожал ему руку.
— Ах! — сказал Анри. — Так дальше продолжаться не может. Я еду опять туда. Я ничем не связан. Я освобожу ее из плена. У моего отца есть друзья, связи. Надо пустить в ход все пружины. Дальше медлить нельзя. На что это похоже? Брать женщин в плен! Мы должны отомстить за это. Это недостойное цивилизованного народа варварство!
— Гм! — сказал капитан. — Надо быть справедливым: Николь взята в плен с оружием в руках. Все знают, что она стреляет не хуже отца и братьев, что для врага она не менее опасная противница, чем они. Зачем же бы они отпустили ее на свободу? К чему требовать от врага великодушия, которое бы не проявили сами на его месте?
— А вас ведь отпустили же на свободу?
— Тут дело другое. Я выбит из строя, а мадемуазель Мовилен не получила даже легкой царапины, хотя участвовала в двадцати сражениях. У нее есть какой-то талисман, право! Вокруг нее свистят пули, она дышит зараженным лагерным воздухом, и ни нужда, ни усталость не одолевают ее.
— Ах! — прервал его Анри, ломая руки. — Мы здесь свободны, все к нашим услугам, а она там… Капитан, вы точно ничего не скрываете? Здорова ли она?
— Даю вам честное слово, что, когда я уезжал из лагеря в Моддерфонтэн, мадемуазель Николь была совершенно здорова и бодра. Ее хорошенькое личико дышало, как всегда, спокойствием, добротой, отвагой. Впрочем, вот вам доказательство. Утром, в день моего отъезда, ей удалось передать мне вот эту записочку. Прочитайте — вы увидите сами, как она себя чувствует.
— Как? — воскликнул Анри. — У вас есть письмо, а вы томите меня и не показываете его! С вами ли оно, по крайней мере? Ради Бога, дайте мне его, если оно у вас.
— Письмо со мною! — сказал капитан, прикладывая свою единственную руку к сердцу. — Я скорее дал бы себя убить, чем допустить, чтобы его у меня отняли. Я и пришел с тем, чтобы передать его. Но письмо это не вам, а вашей сестре.
— Ну, так отнесем же его ей скорее! Чего еще ждать?
— Постойте минуточку! Не находите ли вы, что сестру вашу нужно было бы подготовить?
— Подготовить? — вспыхнул Анри. — Уж если сердце должно быть разбито, то не все ли равно, одним или несколькими ударами… Да и, наконец, разве вы не знаете, что за женщина Колетта? В мужестве она не уступит даже Николь!
Они быстро направились к веранде, где все с затаенным страхом ожидали их возвращения. Анри коротко сообщил печальную новость. Тогда, наконец, капитан решился вынуть из своего бумажника письмо и передал его Колетте.
Прелестное личико мадам Ардуэн побледнело при сообщении Анри, но она лучше, чем капитан, понимала нетерпение брата, а потому, сделав над собой энергичное усилие, чтобы не расплакаться, вскрыла письмо и тотчас же прочла его вслух:
«Моя милая Колетта! Пишу вам, своей обычной корреспондентке, но то, что я пишу, относится ко всей вашей семье, которая мне дорога, как моя родная семья.
Одновременно с этим письмом вы получите от капитана известие, что я в плену. Не сокрушайтесь очень обо мне, я жива и надеюсь.
В последние месяцы Господь послал нам много испытаний. Отец мой погиб доблестной смертью в Клейнсдорне. Вы, вероятно, уже знаете. Я закрыла ему глаза. Последние его слова были: «Я рад! Бурам нечего краснеть перед судом истории!». И, однако, милая Колетта, в то время, как он говорил это, все его близкие, кровные, кроме меня, один за другим умирали мои взрослые братья убиты в расцвете молодости и сил; младшие — взяты в плен и живут в лагерях, которые со своей лихорадкой, голодовкой, зараженным воздухом опаснее пуль и гранат.
Тщетно писала я, поборов свою гордость (это мне чего-нибудь да стоило), униженно молила известить меня, где находится моя мать, просила, чтобы меня поместили в один лагерь с одним из моих малолетних братьев, если еще они живы; мои мольбы остались без ответа, и я не знаю, какая судьба постигла дорогих моему сердцу людей.Такая неизвестность тяжелее всяких непоправимых несчастий. Вы знаете, на моих глазах была убита пулей, ранившей ее в грудь, моя сестра Люцинда, в то время как она, в качестве фельдшерицы, разыскивала на поле сражения после битвы при Лангелауде раненых, без различия, свои они или враги. Признаюсь, я была возмущена при виде этого юного цветка, скошенного безжалостной рукою. Я готова была роптать на пути Всевышнего, говорить, что они жестоки, несправедливы, бесчеловечны… Моему благородному отцу с трудом удалось тогда заставить меня повторять за ним слова Иова: «Бог дал, Бог и взял». И вот даже такие ужасные несчастья легки в сравнении с неизвестностью. О мертвых можно сказать: «Они перестали страдать, они получили заслуженную награду на лоне Предвечного». Но как утешиться, как примириться с мыслью, что мать страдает где-нибудь, одинокая, снедаемая горем, что дети оставлены без всякой поддержки, лишены, быть может, даже куска хлеба!..
