Я слушал, а она рассказывала Санду, как мы пришли к заключению о планете, называемой Памятник, о тех, кто оставил его нам — о давно исчезнувших людях, названных творцами за недостатком более подходящих слов.
Творцы побывали и на этой планете тысячелетия назад, перед тем как покинуть нашу вселенную навсегда в поисках других миров для существования. Облачные киты и их побочный продукт — рифы — являются еще одной космической загадкой, оставленной нам творцами для решения. Или же просто для того, чтобы мы изумлялись ей. Рифы были — и не случайно — основной причиной существования Тау и столь прилежного контролирования этого мира Драконом.
— Но как вы пришли к такому пониманию символики Памятника?
Киссиндра молчала, и я понял, что вопрос Санда был адресован мне.
— Я… Это просто пришло мне в голову, — ответил я.
Памятник стоял у меня перед глазами: целый мир, сооруженный по технологии, так далеко ушедшей от нашей, что казался волшебством, произведение искусства, созданное из обломков и осколков — из костей погибших планет.
Сначала нам показалось, что это памятник смерти, памятник умершим цивилизациям — напоминание тем, кто придет после, о творцах, ушедших туда, куда нам дорога закрыта. Но потом я увидел его и увидел по-другому — не как кладбище, а как дорожный знак, указывающий путь к невообразимому будущему, мемориал «Смерть смерти».
— Потому что он необычайно чувствителен к действующим на подсознание раздражителям, заложенным в матрицу Памятника, — завершила мое объяснение Киссиндра.
— Да, в этом ему нет равных — в инстинктивном, в интуитивном, — пожал плечами Эзра. — Что же касается его квалификации… Мы с Киссиндрой провели долгие часы, занимаясь исследованием и статистическим анализом, чтобы прийти к фактам, подтверждающим его гипотезу. Мы создали целую науку.
Я нахмурился, и Киссиндра предостерегающе произнесла:
— Эзра…
— Нет, я не говорю, что он не заслуживает похвалы, — поправился Дитрексен, наткнувшись на ее взгляд. — Если бы не он, у нас не было бы концепции. Этого почти достаточно, чтобы мне захотелось стать наполовину гидраном.
Он взглянул на меня с легкой усмешкой, повернулся к Санду, ко всем остальным, наблюдая за их реакцией.
Последовала долгая пауза. Не отрывая взгляда от Дитрексена, я заявил:
— Временами мне хочется, чтобы ты хотя бы наполовину был человеком.
— Позвольте мне представить вас нашим гостям гидранам, — торопливо проговорил Перримид, подхватывая меня под руку и стараясь незаметно оттащить. Я вспомнил, что он является ответственным за отношения Тау с другими расами. — Они хотели поговорить с вами.
Внезапно я осознал, что являюсь не только равноценным членом экспедиции, которая намерена добавить несколько фактов к интересующему ФТУ нагромождению сведений о произведениях творцов. Я еще и живой символ того, что Тау — не сторонники геноцида. Во всяком случае уже не сторонники.
Все и вся вокруг меня отошли на задний план за исключением трех гидранов, выжидающе глядящих на нас через зал. Внезапно я почувствовал, что все напитки и камфорные таблетки взбунтовались внутри меня.
Гидраны стояли группой и смотрели на нас. Они не шелохнулись, пока мы подходили к ним, отгороженные от остальных, как будто защищались от неведомой силы. А я был один, никто не был сродни мне ни в этой, ни в какой другой толпе: где бы я ни оказался, никто не был похож на меня.
Перримид подвел меня, поставил перед ними, как управляемый робот с пластинкой мыслей.
На гидранах была одежда, которая подошла бы любому другому в этом зале — так же хорошо скроенная, такая же дорогая, хотя и не цветов корпорации, но я сразу заметил: у них отсутствовало то, что я всегда замечал на людях. Ни у кого из них не было браслетов с лентой данных. Они не были людьми. Для Федеральной сети, фиксирующей любую деталь жизни человека от рождения до смерти, гидраны не существовали.
Перримид представил нас друг другу. Часть моего мозга, натренированная для приема информации, записала их имена, хотя я не слышал ни слова.
Двое мужчин и женщина. Один из мужчин был старше остальных, его лицо обветрилось, как будто он много времени проводил на воздухе. Младший выглядел дружелюбно, словно ему никогда не приходилось прикладывать много усилий для достижения чего-либо. В женщине была какая-то резкость — она то ли изучала меня, то ли просто испытывала неприязнь.
Я стоял, рассматривая их лица. Все было на тех же местах, что и у людей. Различия казались незначительными — подчас различия между человеческими лицами бывают серьезнее. Но это были нечеловеческие лица.
Это были лица чужаков — по цвету, форме, хрупкой структуре костей, с глазами чисто-зелеными, цвета изумрудов, травы, цвета моих глаз. Гидраны вглядывались в мои глаза и видели лишь радужную оболочку зеленого травяного цвета да вертикальные зрачки — кошачьи зрачки, зрачки гидрана. Мое лицо было слишком человеческим, чтобы меня приняли за гидрана, но в то же время оно было слишком чужим для человеческого.
Я почувствовал, что вспотел — эти трое будто творили суд надо мною а не просто разглядывали меня. Они все родились с шестым чувством, с которым родился и я. Только я потерял его. Оно ушло, и в любую секунду их глаза могут стать холодными, в любую секунду они могут отвернуться…
Я дрожал, стоя в одежде, предназначенной для вечера, дрожал, как на каком-то углу Старого города, словно мне нужна была очередная доза наркотика. Перримид продолжал говорить, будто ничего не замечая. Я читал вопрос в глазах гидранов. Они стояли не то хмурясь, не то удивляясь, ведя между собой безмолвный мысленный разговор, в котором когда-то я мог бы принять участие. Мне показалось, что я почувствовал, как шепот ментального контакта прикоснулся к моим мыслям мягко, как поцелуй. Это было ощущение дара, с которым я был рожден, дара, которого я лишился так давно, что не был уверен, действительно ли что-либо ощутил.
— Ты не… — женщина замолчала, не договорив. Она коснулась своей головы рукой цвета мускатного ореха. Недоверие отразилось на ее лице, и я мог предположить, что за слово она хотела сказать. Я наблюдал, как меняются лица мужчин: лицо младшего выразило еле скрытое отвращение, что было в глазах старшего — я не мог понять.
Перримид ненадолго замолчал, затем начал говорить снова, как человек, отказывающийся признать, что все мы погружаемся в зыбучие пески. Он сказал, что мое присутствие в исследовательской команде значит, что там будет некто «более чувствительный к культурным интересам гидранов».
— И ты не… — Старший смотрел на меня в упор. Моя прилежная память услужливо подсказала его имя: Хэньен. Член Совета гидранов. Перримид назвал его «омбудзмен», то есть должность вроде посредника. Хэньен наклонил голову, ожидая ответа, который я дать не мог, или же чего-то другого, чего я тоже не мог сказать.
