Пробившись сквозь низкорослый кустарник, обезьяна почувствовала под ногами твердую почву. Га-а не могла понять, по-прежнему ли ящер впереди или она уже обогнала его, поскольку тот скользил в глубине кустов, двигаясь медленно, почти неслышно.
Воздух вокруг стал ярче, жарче… белее. Соленый пот, по вкусу будто кровь, тек по лицу и губам. Вкус пота напомнил Га-а о свежей ящерице, и она отодвинула ветку, рванулась было вперед, но вдруг остановилась как вкопанная.
Мир был по-прежнему зеленым, только теперь он стал горячим, отливающим белизной. Кустарник перешел в колючие растения, на которые Га-а порой натыкалась во время своих лесных странствий. Насколько могли различить ее глаза, впереди простиралось нескончаемое море трав, склонявшихся под порывами ветра, который здесь, на равнине, дул в полную силу.
Га-а прикрыла длинными, корявыми пальцами глаза, защищаясь от нестерпимого света. Похожее происходило с ней, когда она взбиралась на макушку дерева, где тонкие пружинящие ветки не могли ее удержать, где ослепительный свет ниспадал на зелень леса, а ветер пел оглушительную, страстную, громоподобную песню, поражая уши Га-а.
Обезьяна слегка раздвинула пальцы. Свет по-прежнему был нестерпим, однако теперь она могла кое-что различить. Невдалеке серым пятном на фоне ярко-зеленых склонившихся трав виднелся ящер, бежавший по стелющимся колючкам, в то время как шорох сухого ветра скрадывал его шаги.
Ящер остановился, будто догадываясь о своей победе, привстал на мгновение на задние лапы, набравшись сил и храбрости у яркого света.
Га-а взглянула вверх, на полоску неба, столь огромного и ярко-голубого. Одну сторону небосвода загораживали деревья, хотя огромный кусок был доступен взору. В лесу она могла видеть лишь небольшие островки неба, появлявшиеся, когда порыв ветра разрывал лесной частокол.
Где-то высоко на небе было еще что-то, но туда Га-а даже не могла взглянуть. Свет был слишком ярок, ослепительно бел и непереносим для нежных, широко расставленных глаз. Ящеру сияние было нипочем, а вот обезьяну оно напутало.
Га-а отняла руку от глаз, повернулась и принялась ломиться сквозь кусты обратно, растворившись в приветливом сумраке леса, который был ее наследством.
Но не будущим.
Оградили решеткой собак и козлов круторогих,
Насадили на полях золотистую рожь и ячмень,
Под ярмо подвели вольных прежде коней и быков,
Взяли пряжу, свивая одежды себе.
Парсумаш, около 6500 г. до н. э.
Хаддад наблюдал, как его помощники перетирают зеленые глыбы в пыль. Сдерживая дыхание, он считал торжественные удары ступок по каменной залежи. Гладкая коричневая кожа на руках то сжималась, то разглаживалась, растягивались сухожилия, вздымались и пучились вены на руках, дробивших малахитовые глыбы. Только когда зеленая крошка становилась похожей на речной песок, можно было начинать следующий этап…
Рабы принесли сосуды с углем — деревом, пережигаемым под землей так, что хрупкая белая древесина превращалась в черные комки. Эти комки также следовало растереть в пыль.
Рабы принялись бросать пригоршни угля в малахитовую крошку, в то время как помощники не прекращали свой труд. Когда Хаддад убедился, что все сделано правильно, он отправил подручных за тростниковыми трубками, а рабы побежали принести факелы из смолистой сосны.
Вдох через открытый рот, выдох в пустую трубку. Помощники осторожно вдували свою жизненную силу в тростники, чьи концы были зарыты в темно-зеленую смесь по краям ямы, пока факельщики водили горящими ветками над рассыпанной крошкой. Небольшие искорки огня взлетали вверх. Рабы опускали факелы ниже, и смесь мало-помалу занялась.
Раздувавшие вскоре начали надувать щеки и морщить брови, пытаясь сдержать текший по лицам пот. Один из них стал дышать слабее. Взглянув на помощника, Хаддад заметил, как глаза несчастного сошлись у переносицы, рот скривился, а руки свело судорогой.
Хаддад нетерпеливо кивнул стоявшему поодаль сменщику. Тот быстро отвел ослабевшего в сторону, взял тростинку в рот и принялся дуть.
Прошло несколько мгновений, и вдруг яма превратилась в море огня.
Каждый раз все именно так и происходило, но лишь один Хаддад понимал действие и руководил им, ибо был единственным, кто ведал, сколько нужно смешать горстей угля и малахита, сколько сделать ударов, выдохов и какое количество факелов следует зажечь. Его знание казалось волшебством.
Вода поила земные травы, крася их в зеленый цвет, цвет жизни. Палящее с небосвода красное солнце — еще один живой цвет — сушило траву на лугах, делая ее коричневой и бледной как смерть.
Искры от речных скал воспламеняли сухую траву, горевшую ярко-желтым цветом, подобным солнцу. Дожди орошали лесные деревья, даря зеленый цвет жизни, в то время как желтый огонь метил их черным мертвым цветом.
Малахитовый камень из земных недр был окрашен в зеленый цвет, цвет жизни. Будучи смешан с мертвым деревом, в присутствии дыхания людей и желтого огня он давал жизнь новой вещи, красной как солнце. Как жизнь.
Таков был принцип: жизнь и смерть, дыхание и тело в нескончаемом круговороте под вечным сиянием солнца.
Нахмурив брови, Хаддад сосредоточил внимание на горящей смеси. В ожидании и надеждах он молил о ниспослании чуда и всякий раз замирал от восторга.
Готово! Разложение и смерть рассеялись вместе с густым дымом. В глубине воронки остался ряд мерцающих шариков, светившихся сначала желтым, как утреннее солнце, затем красным, подобно солнцу заката. Пока помощники продолжали разгонять последние клубы дыма, шарики, словно Живые, заскользили по гладкому камню, сливаясь в шары красно-желтого цвета.
Вдох — выдох, вдох — выдох; помощники продолжали раздувать огонь, которого больше не было. Восставшие ото сна солнцеподобные шары слились в одну красноватую глыбу. Когда все, как по команде, прекратили дуть и вытащили трубки, глыба расширилась и потемнела.
Однако ее темнота была обманчивой. Когда глыба остынет, Хаддад сможет подобрать эту «огненную скалу» и бить ею по камню, а затем, в отличие от всех прочих веществ, которые ему удавалось получать, он сможет придавать кусочкам различные формы. Что удивительно, придать им форму окажется легче, чем обломку кремня или ракушечника, и она будет держаться дольше, нежели у костяных и роговых изделий.
Хаддад сможет резать камень на нити, не уступающие по мягкости овечьему руну, но значительно более крепкие. Он сможет ваять куски орнамента, кубки и чаши, смеющиеся лица. И что за диво: чем больше Хаддад работал с металлом, тем он становился все ярче, краснее, словно заходящее солнце. Он сиял и светился как нечто необыкновенное, уступая в блеске лишь отражению заходящего солнца на поверхности реки. Настоящее волшебство, и Хаддад необычайно этим гордился.
