— А как, по-вашему, себя чувствую я? — взорвалась Шера, удивив нас обоих.
Я и не подозревал, что она способна так закричать.
— Значит, вы считаете, что я должна прекратить работу, и хотите дать мне напрокат камеру, Чарли? Или, может, мне продавать яблоки около студии? — Ее подбородок задрожал. — Да пусть меня проклянут все боги Южной Калифорнии, если я брошу занятия! Господь дал мне большое тело, но в нем нет ни одного лишнего фунта и оно мне подходит так, что лучше и быть не может. Клянусь Иисусом, я могу по-настоящему танцевать в этом теле и я буду танцевать! Возможно, вы правы, и я расшибу себе лоб для начала. Но я добьюсь своего. — Она глубоко вздохнула. — Спасибо за ваши добрые наме— рения, Чар… мистер Армст… о черт.
Из глаз ее хлынули слезы, и она бросилась прочь, опрокинув чашку с холодным кофе на колени Норри.
— Чарли, — сказала Норри сквозь стиснутые зубы, — за что я тебя так люблю?
— Танцоры глупы. — Я дал ей свой носовой платок.
— О… — Она разглаживала платок на колене. — А за что тебе нравлюсь я?
— Видеооператоры умны. -А…
Я провел остаток дня в своей квартире, рассматривая отснятые кадры, и чем больше я смотрел, тем сильнее бесился.
Занятие танцами требует сильных мотивов с самого раннего возраста — слепая самоотдача, рискованная игра со ставкой на пока-не-реализо-ванные потенциалы наследственности и воспитания. В балете риск был выше, но к концу 80-х годов «модерн» стал таким же рискованным. Вы можете обучаться, к примеру, классическому балету с шестилетнего возраста, а в четырнадцать обнаружите, что стали широкоплечи и годы беспрерывных усилий прошли совершенно впустую. Шера посвятила детство танцу «модерн» — и слишком поздно обнаружила, что Бог наградил ее телом женщины.
Толстой она не была — вы ее видели. Она была высокой, ширококостной, с пышными женскими формами. Когда я прокручивал снова и снова записи «Рождения», в душе нарастала боль, и я даже забыл о никогда не прекращающейся боли в своих собственных ногах. Смотреть на танец Шеры
— все равно что наблюдать за невероятно одаренным баскетболистом— коротышкой.
Чтобы сделать что-то серьезное в танце «модерн» в наше время, необходимо попасть в большую компанию. Вас не увидят до тех пор, пока вы не окажетесь на виду. (Государственная субсидия опирается на принцип «Большой лучше» — печально самовыполняющееся пророчество. Меньшим компаниям и независимым одиночкам всегда приходится буквально резать друг друга из-за центов — но начиная с 80-х годов, и центов-то не давали.) «Мерси Каннингэм видела ее танец, Чарли. И Марта Грэхэм видела ее танец, — как раз перед тем, как умерла. Они обе тепло отозвались о ней, хвалили как хореографию, так и технику. Но ни одна не предложила ей места.
Я даже не уверена, что обвиняю их. Я в общем-то их понимаю. Вот что хуже всего».
Норри все понимала правильно. Это был ее собственный недостаток, увеличенный во сто крат: уникальность. Танцовщица, работающая на компанию, должна в совершенстве работать индивидуально, но она также должна вплетаться в усилия группы, в работу ансамбля. Яркая инди— видуальность Шеры делала фактически невозможной ее работу на компанию.
И компании не приглашали ее.
Но если уж она привлекала внимание, по крайней мере мужское, то полностью завладевала им. В наше время танцовщицам «модерн» иногда приходится работать обнаженными, и поэтому они должны иметь тела четырнадцатилетних мальчиков. Женщины танцуют частично или полностью обнаженными, но видит Бог — это Искусство. Актриса, музыкант, певица или художница могут быть наделены роскошными формами, могут быть восхитительно округлыми, — но танцовщице следует быть почти такой же бесполой, как высококлассная манекенщица. Возможно, Господь знает, почему это так. Шера не могла бы избавить свой танец от сексуальности, даже если бы пыталась. Но наблюдая ее движения на своем мониторе или прокручивая мысленно, я видел, что она и не пыталась.
Почему ее одаренность пришлась на ту единственную профессию, не считая манекенщицы и монахини, где сексуальность вредит? Я глубоко ей со— чувствовал, и это ранило меня в самое сердце.
— Плохо, если честно?
Я подскочил на месте, обернулся и рявкнул:
— Черт подери, из-за тебя я прикусил язык!
— Прощу прощения.
Она прошла от входной двери в мою гостиную.
— Норри объяснила мне, как вас найти. Дверь была приоткрыта.
— Я забыл закрыть ее, когда пришел домой.
— Вы оставляете дверь незапертой?
— Мне был дан хороший урок. Ни один подонок, каким бы взвинченным он ни был, не войдет в квартиру, если дверь приоткрыта и играет музыка.
Очевидно, что дома кто-то есть. И ты права, это чертовски плохо. Садись.
Она села на диван. Сейчас ее волосы не были зачесаны вверх, и такой она мне понравилась больше. Я выключил монитор, вынул кассету и бросил ее на полку.
— Я пришла извиниться. Мне не следовало кричать на вас за ленчем. Вы пытались мне помочь.
— Ничего, бывает. Воображаю, сколько в тебе накипело.
— Да, почти за пять лет. Я решила, что начну в Штатах вместо Канады.
Чтобы продринуться быстрее и дальше. И вот я снова в Торонто и думаю, что и здесь ничего не выйдет. Вы правы, мистер Армстед, я чертовски велика.
Амазонки не танцуют.
— Называй меня Чарли, как и раньше. Послушай, вот что я хотел спросить.
Последний жест, в конце «Рождения». Что это было? Я думал, ты кого-то подзываешь, Норри сказала, что это прощание; теперь же, прокрутив запись, я решил, что это похоже на стремление куда-то, жест вовне.
— Значит, у меня получилось.
— То есть?
— Мне казалось, что для рождения Галактики нужны все три значения.
Они так близки по духу, что глупо давать каждому отдельное движение.
— Мда-а…
Все хуже и хуже. Что, если бы у Эйнштейна была афазия?
— Ну почему ты не танцуешь отвратительно? Тогда это все превратилось бы в пародию. Но так это, — я показал на запись, — высокая трагедия.
— Ты не собираешься сказать мне, что я по-прежнему могу танцевать для себя?
— Нет. Для тебя это было бы хуже, чем не танцевать вообще.
— О Боже, ты хорошо понимаешь. Или меня настолько легко понять?
Я пожал плечами.
— О, Чарли, — вырвалось у нее, — что же мне делать?
— Лучше бы ты меня не спрашивала.
Мой голос прозвучал странно.
— Почему?
— Потому что я уже на две трети влюблен в тебя. А ты не влюблена в меня и никогда не будешь. И вот поэтому тебе не следует задавать мне. подобные вопросы.
Это немного встряхнуло ее, но она быстро пришла в себя. Взгляд ее смягчился, и она медленно покачала головой.
