Так молвил преподобный отец Великий инквизитор, покидая келью вместе со своим провожатым, преподобным братом - мастером заплечных дел, испросив перед этим смиренно прощения у заточенного за все те страданья, которые им пришлось ему доставить. И вот, оставшись в своей келье, во мраке ночи, уверенный в предстоящей завтрашней смерти в огне, Пабло, охваченный безумием надежды, вдруг обнаруживает, что это вовсе не иллюзия: замок на двери не защелкнулся, путь на свободу открыт. Вокруг запах плесени, запах затхлости. Прочь раздумья! Тихонько приоткрыв дверь, Пабло осторожно выглянул наружу: "Под покровом темной мглы он сначала различил полукружие какого-то глинобитного строения с врезанными спиралью ступенями; а наверху, напротив него, на пятой или шестой ступеньке, нечто вроде чернеющей арки, уводившей в широкий проход, в котором отсюда, снизу, он различал только первые дуги свода".
Пабло лег наземь и подполз к краю порога. Галерея тянулась бесконечно, но ведь она вела на волю! Зыбкий свет, блеклая синева лунной ночи с проплывающими облаками. Вдоль всего пути сбоку не было ни единой двери, все равно Пабло знал, что он спасен! Он выберется отсюда! Пускай надежда - тут до него дошел смысл названия рассказа! - пускай надежда замучает его опасностями, подстерегающими на пути к свободе, истерзает до самых кончиков нервов, все равно ей суждено сбыться, она должна исполниться: тому, кто хоть раз ступил на путь свободы, с него уже не сбиться! Пабло читал в каком-то отрешенном состоянии, даже не задумываясь, почему слово "свобода" так завораживает его, он даже не отдавал себе в этом отчета. Взгляд Пабло жадно скользил по плитам. Все было так, как он и ожидал: от напряжения вот-вот лопнут нервы; его пытали муками надежды, и он выдержал. Из темноты возникали монахи, он вжимался в ниши стен, пугаясь своего бешено колотившегося сердца, пугаясь блеска пота на своем лбу и вместе с тем зная, что выберется отсюда. Распластавшись, словно тень, по земле, он ускользал все дальше, то и дело сливаясь со стеной, когда вдруг услышал, как два инквизитора, состязаясь в красноречии, затеяли громкий теологический диспут. И "один из них, вслушиваясь в слова собеседника, смотрел, казалось, на раввина! И под этим взглядом несчастному, не уловившему поначалу в нем рассеянного выражения, почудилось, что раскаленные клешни щипцов уже впиваются в его тело, что он снова - одни сплошные стенания, одна сплошная рана. Почти в обмороке, едва дыша и с трудом размыкая отяжелевшие веки, он содрогнулся всем телом от прикосновения полы одежд. Все-таки странно, а вместе с тем естественно: видимо, взор инквизитора был взором человека, целиком поглощенного беседой, мыслями о том, что долетало до его слуха. Глаза смотрели прямо и, казалось, видели еврея, вовсе не воспринимая его.
И действительно, несколько минут спустя оба злополучных собеседника, тихо переговариваясь, медленным шагом двинулись дальше в том направлении, откуда пробирался узник. Его не заметили!"
Дальше! Дальше! Повсюду мерещились жуткие лики. Чудилось, рожи монахов таращатся из стен. Дальше! Дальше! Строка за строкой Пабло ускользал прочь - вот конец страницы, а там и конец галереи, замыкаемой тяжелой дверью. Он стал шарить по ней руками: никаких засовов, никаких замков, а... всего лишь щеколда! Она поддалась нажиму пальца, и дверь бесшумно отворилась перед ним.
Блеклая синева ночи, насыщенной ароматами. Исстрадавшись, он достиг порога свободы, и теперь, вдохнув всей грудью, чувствуя себя в безопасности, Пабло догадался, что этот рассказ не случайно помещен после первого, запутанного, этого - как же его звали-то? Ах, да - Кафки. Он исправлял своего предшественника настоящим, правильным концом, поправляя им также речь Великого инквизитора, предрекавшего спасение в потустороннем мире на небесах через огненные мучения. Нет, спасение здесь, на земле, путь к нему пролегает сквозь муки надежды и ведет к свободе. И вот он пройден - перед ним, мерцая, простирался сад. Пабло с упоением смотрел в книгу: у него в келье синева ночи, а за окном луна, проносящиеся облака и аромат распахнутой ночи! Пабло расхотелось читать дальше, ведь все шло к счастливому завершению, к чему еще подтверждение, не слишком ли это? Он пребывал в полнейшем экстазе.
"Он пребывал в полнейшем экстазе". Пабло прочел эту фразу, еще одну в заключение. Внезапно ему почудились тени собственных рук па странице бумажной книги, и он прочел дальше: "Внезапно ему почудилось, будто на него надвигаются тени собственных рук, вот они обвивают, охватывают его, нежно прижимая к чьей-то груди. Действительно, возле него стоял высокий человек. Он посмотрел на этого человека глазами, преисполненными доверия, - и с трудом перевел дыхание, взор его помутился, словно от безумия, он задрожал всем телом, надув щеки, с пеной у рта.
Какой ужас! Он попал в руки к самому Великому инквизитору, преподобному отцу Арбуэсу де Эспийе, который смотрел на него со слезами на глазах, словно добрый пастырь, отыскавший свою заблудшую овцу.
В порыве милосердия угрюмый богослужитель столь бурно прижал несчастного еврея к сердцу своему, что колючая монашеская власяница под орденской рясой в кровь растерла грудь доминиканца. И пока раввин Азер Абарбанель хрипел, выпучив глаза, в объятиях аскетичного дона Арбуэса, смутно понимая, что все этапы этого рокового вечера оказались не чем иным, как предумышленным истязанием, истязанием надеждой. Великий инквизитор, обдавая раввина горячим, зловонным дыханием долго постившегося человека, шептал ему на ухо, стараясь придать своему голосу оттенок горького упрека и смятения:
- О, дитя мое! Стало быть, вы собирались покинуть нас... накануне вероятного избавления!"
Книга, бумажная книга; Пабло держал ее в руках, держал закрытой. Голубеющая синева переплета, блеклая синева ночи за окном кельи, а Пабло, лежа на земле, прижимается к стене, и те оба инквизитора видят, как он лежит. Как же их звали? Кафка и Вилье де Лиль-Адан. Третий рассказ, последний, всего семь страниц. Пабло отыскал последнее слово, вот оно: "Довольно". Неужели это придало ему сил? Да и что Пабло оставалось, кроме как читать? Ведь он уже настолько изменился, что просто не мог не читать. Правда, на этот раз, читая, Пабло не питал никаких надежд.
Рассказ назывался "Щелчок по носу". Пабло тут же узнал, что это такое: легкий удар по носу, всего лишь шлепок, щелчок по переносице или сбоку, по крыльям носа, а иногда даже просто щелчок пальцами снизу вверх по кончику носа. И награждал такими шлепками по носу охранник, а предназначались они заключенному, узнику концентрационного лагеря двадцатого столетия. Пабло, как и все в Унитерре, знал, что такое концентрационные лагеря. Ему было также известно, что в Унитерре больше не было и никогда не может быть никаких концлагерей. Это нечто вроде исправительной колонии и застенков инквизиции, сложенных вместе, пожалуй, именно гак можно представить себе это место. И там, где пытки и убийства были повседневностью, шлепок по носу становился смехотворным пустяком, из-за которого даже шум поднимать не стоило. Наподобие... Пабло задумался, подбирая сравнение, однако ничего подходящего не нашел. Тогда он сам щелкнул себя по носу. Легкая боль быстро растеклась по лицу, часть его - ото лба до носа занемела. И только-то? Пабло ударил снова, на этот раз он почти не почувствовал боли. Он нанес еще один, третий, потом четвертый удар, быстрей, сильней, - даже не заломило. Вот как быстро привыкаешь. А этого узника били ежедневно. На утренней поверке. Удар по носу, не сильный, всего лишь удар по носу, кровь если вообще потечет, то редко. И так целый год и девять месяцев, каждое утро в каждый из шестисот тридцати восьми дней. Шестьсот тридцать восемь ударов по носу, подумал Пабло и стукнул себя в пятый раз: резкая боль пронзила его. Внезапно до Пабло дошло, что ведь узника бил охранник, вот в чем, наверно, разница.
