Выкатив из трюма бочку сухарей, я ухитрился вернуть им съедобность. Титанические усилия сторицей окупило то неподдельное внимание, которое китобои проявили к моей стряпне. Без масок неотличимые, словно близнецы, за едой они не проронили ни слова; периодическая отрыжка лишь оттеняла тишину. Ощущение такое, словно назревает бунт.
Унылое общество. Одежда тоже единообразна: грубые брюки-клеш, коричневые или синие, и куртки в рубчик. Руки у всех потемнели на солнце, а лица бледные, со следами от постоянного ношения масок. Шестеро даже выбрили узкую полосу вокруг головы, через виски и под челюстью, для большей герметичности. На каждом – ожерелье из нанизанных на тонкую цепочку символов частиц Бога, ибо в соответствии со странной сушняцкой догмой самое большее, на что может рассчитывать смертный – это привлечение внимания лишь небольшой части Вседержителя. Движение, Удача, Любовь, Сила – здесь были представлены Аспекты, ценимые моряками; некоторые повторялись на кольцах и браслетах. Украшения не считались амулетами, но служили для концентрации во время молитвы. Сам не набожный, я все же носил кольцо Творения – художественного Аспекта. Ела команда механически, с лицами настолько отрешенными, словно ими никогда не пользовались для выражения чувств – либо будто эти тусклые облики служили еще одной маской, удерживаемой невидимыми ремешками. Обед проходил за длинным, намертво привинченным к палубе столом с пластиковой крышкой; в конце трапезной поперек основного стоял еще один стол, раздаточный. Между ними оставался зазор – как раз для того, чтобы подходить по одному, брать поднос и обслуживать себя.
Утомленный монотонным пережевыванием пищи, Калотрик рискнул завязать разговор с седым ветераном,сидевшим по правую руку:
– Недурная погодка сегодня, – брякнул он.
Вилки застыли в воздухе. Сушнецы с интересом уставились на беднягу: так врач изучал бы прыщ. Решив наконец по его подавленному молчанию, что продолжения не будет, все вернулись к своим тарелкам.
Его попытка была обречена с самого начала: на Сушняке нет погоды. Только климат.
Далузу я увидел лишь в конце дня, после ужина. Солнце уже скрылось за краем кратера, вечер розовел в приглушенном пылью свете, отраженном утесами в четырехстах милях к востоку. Я трудился на кухне, когда она вошла: ростом пять футов, укутанная в покрытые мехом крылья. На руках по десять пальцев, пять поддерживают крыло, пять свободны и выглядят совершенно по-человечески, вплоть до маникюра. Сами руки чересчур длинны и свешивались бы до колен, если бы не были сложены на груди.
Мне сразу стало не по себе – я не в силах был разобрать, кто передо мной: летучая мышь, прикинувшаяся женщиной, или женщина, вознамерившаяся стать летучей мышью. В утонченной, скульптурной красоте ее лица чуствовалась рука пластического хирурга. Художника со скальпелем. На ней была свободная, практически невесомая накидка. И что-то не в порядке с ногами: ее походка, слегка шаркающая и вразвалку, выдавала, что ходить она училась на совсем других конечностях.
Как и бархатистый мех на крыльях, ее волосы тускло отблескивали в угасающем свете. Она заговорила. У нее был низкий, тягучий голос, своими переливами настолько отличный от всего слышанного мною раньше, что поначалу я чуть было не пропустил смысл ее слов.
– Вы кок?
– Да, мэм, – пришел в себя я. – Джон Ньюхауз, Венеция, Земля. Чем могу служить?
– Джоннухаус?
– Да.
– Меня зовут Далуза. Я работаю наблюдателем. Хотите пожать мне руку?
Я так и сделал. Ладонь у нее оказалась вялая и горячая, но не влажная. Похоже, температура ее тела была чуть выше, чем у обычного человека.
– Так значит, вы говорите? – спросила она. – Это удивительно. Никто из моряков не отвечает мне. Так у них, видно, заведено. Мне кажется, они считают меня вестницей.
– Весьма близоруко с их стороны.
– Да и сам капитан не очень уж далек. А вы, значит, с Земли?
– Точно.
– Колыбель человечества, да? Мы обязательно поговорим об этом, это так интересно... Но я, верно, отрываю вас от работы? Я пришла сказать, что мне разрешается самой себе готовить. Боюсь, мне придется занять часть вашей кухни.
– Неужто вам не нравиться, как я готовлю? Я знаю множество способов и блюд...
– Нет-нет, что вы! Совсем не то, просто в вашей еде есть такие вещества... ну, у меня, например, аллергия на некоторые белки, и еще бактерии... Мне приходится быть крайне осторожной.
– В таком случае, мы будем часто видеться...
– Да. Мои запасы в том ящике, – своей неестественно длинной рукой Далуза указала на синий, окованный железом сундук, задвинутый под привинченный к полу разделочный стол.
Пока я корпел над полудюжиной горшков с варевом, фырчавших на плите, она выволокла свой ящик, открыла его, затем выбрала себе медную сковородку, первым делом опрыскав ее антибиотиком общего назначения.
– Вы впервые в плавании? – спросил я.
На сковороду отправилось с десяток мясистых кружочков размером с печенье и щедрая порция какой-то пряности. Я подкачал жиру и выровнял пламя.
– Отнюдь. Это мой третий рейс с капитаном Десперандумом. После него у меня будет достаточно средств, чтобы убраться с этой планеты.
– Вы так хотите улететь отсюда?
– Очень.
– А как вы вообще сюда попали?
– Меня привезли друзья. То есть, мне казалось, что они – друзья, а они меня бросили... Я их не понимаю. Никак не могу.
С плиты потянуло непривычным, чуть едким запахом.
– Вероятно, межвидовая несовместимость, – предположил я.
– Причем здесь это? Среди своих было еще хуже: я никуда не вписывалась, меня нигде не принимали. Я так и не стала птящщей, – ее измененные губы с трудом выдохнули последнее слово.
– И оттого изменили внешность.
– Вы против?
– Вовсе нет. Стало быть, вас бросили, вам понадобились деньги, и вы нанялись к Десперандуму.
– Верно, – она достала из ящика лопатку, обработала ее аэрозолем и перевернула мясо. – Больше никто не хотел со мной мной связываться.
– А Десперандум на многое смотрит сквозь пальцы.
– Да. Он тоже чужак, и к тому же очень стар. Мне так кажется.
Вот так так! Теперь еще сложнее будет решить, чего от него ожидать – когда подспудная жажда смерти заявляет о себе, человек становиться непредсказуем.
– Думаю, он все же достойный человек, – улыбнулся я. – Во всяком случае, он проявил незаурядный вкус, выбрав вас.
– Вы очень добры, – взяв со стойки тарелку, она потерла ее грубым песком, подержала над огнем, сняла посудину с конфорки и подцепила один из кусков длинной вилкой. – Вы не возражаете, если я буду есть прямо тут?
– Нет. А почему?
– Им не нравится, когда я ем вместе с ними.
