От запаха мутилось в голове; рот наполнился слюной. Барбара вытирала лицо салфеткой. Олаф Хейдал сохранял спокойствие и безмятежность, даже не поднявшись с кресла навстречу хозяину дома.
Каттерсону хватило трех скорых шагов, чтобы распахнуть дверь небольшой кухоньки. Увидев на сковороде кусок мяса, Катгерсон потребовал объяснений:
— Откуда это? Денег у нас нет.
— Я… мне…
— Мясо купил я, — негромко объяснил Олаф Хейдал. — Барбара сказала, что у вас нечего есть, а у меня сейчас больше, чем надо… Это скромный подарок.
— Понимаю. Подарок. И никаких дополнительных условий?
— О чем вы, мистер Каттерсон! Я не более чем гость Барбары.
— Очень хорошо. Прошу только не забывать — здесь мой дом. Скажите, Хейдал: на какую благодарность вы рассчитываете в обмен на этот подарок? Быть может, вас уже отблагодарили?
Олаф Хейдал приподнялся в кресле.
— Пол… пожалуйста!.. — заторопилась Барбара. — Олаф не имел в виду ничего дурного.
— Барбара не ошибается, мистер Каттерсон. — Хейдал снова опустился в кресло. — Угощайтесь: вам не повредит, а я буду только рад.
Каттерсон присмотрелся к гостю. Удается же некоторым наесть такие щеки… В наши-то дни?
— Не стесняйтесь, мы уже поели, мистер Каттерсон.
Выбрав тарелку, Каттерсон положил на нее мясо, вытащил нож из чехла — и остановился.
Барбара наклонилась вперед, не вставая со стула; в глазах ее ясно читался страх. Хейдал, напротив, устроился в кресле поудобнее. Таких довольных собой и жизнью людей Пол не видел с тех пор, как демобилизовался.
— Барбара! — Он старался говорить спокойно. — Что это за мясо? Говядина? Или, может, баранина?
— Не знаю, Пол, — промямлила Барбара. — Олаф не сказал…
— А если это, к примеру, собачатина? Филе из бродячей кошки? Стоило спросить Олафа, что там в меню. Почему бы тебе не спросить сейчас?
Барбара неуверенно посмотрела на гостя, потом на Каттерсона:
— Ешь, Пол. Можешь мне поверить, мясо хорошее. И я знаю, как ты голоден.
— Я предпочитаю товар с этикетками. Другого не ем. Нет, почему бы тебе не спросить мистера Хейдала про мясо? Откуда оно?
— Олаф… — Барбара повернулась к Хейдалу.
— Не думаю, что в наши дни стоит быть чересчур разборчивым, мистер Каттерсон. Довольствие больше не выдают, и неизвестно, когда в следующий раз можно будет приобрести мясо.
— Да я вот привередлив от рождения, Хейдал. Так что же это за мясо?
— Помилуйте, вы слишком любопытны! Дареному коню, как говорится…
— Я даже не уверен, что это конина. Повторяю вопрос: откуда мясо? — Каттерсон уже не сдерживался. — Филе из соседского мальчика? А может, бифштекс из прохожего, который забрел не туда однажды вечером?
Хейдал заметно побледнел.
— Язык не поворачивается? Нужное слово в глотке застревает? Очень просто: людоеды!
Кусок мяса полетел Барбаре в лицо; отскочив от щеки, упал под ноги. Каттерсон пушечным ядром вылетел из квартиры. Захлопывая за собой дверь, он успел разглядеть, как женщина, опустившись на колени, ищет мясо.
Быстро темнело; ночь опускалась на опасные, как никогда раньше, улицы. В оскверненный дом он решил не возвращаться, но жилье не самая насущная проблема.
Каттерсон ничего не ел вот уже скоро два дня. В кармане пальцы нащупали сложенную вдвое бумажку — адрес Мэлори. Что ж, получить еду или деньги можно сейчас только там. Только не сейчас, нет: пока он еще отдает себе отчет в своих действиях.
Ноги сами вынесли его к реке. Каттерсон знал, что на месте гигантской воронки стояло когда-то здание Организации Объединенных Наций. В глубину кратер достигал тысячи футов: здание ООН разбомбили сразу, еще в две тысячи двадцать восьмом году. Каттерсону тогда исполнился год. Правильные военные действия, с бомбардировками и битвами, продолжались лет пять-шесть, не больше. Потом оба полушария, опаленные и израненные, могли только вяло вцепляться друг другу в глотку, ведя войну на изнурение. В две тысячи сорок пятом Каттерсону исполнилось восемнадцать: девять долгих лет назад… Рост и физическая сила естественным образом привели его в армию — не самая тяжкая участь для того времени. За время службы Каттерсон побывал повсюду, от аппалачского пояса радиоактивного заражения до Атлантического побережья. Это пространство он привык считать своей родиной. Противник аккуратно нарезал Америку на десяток узких полос, надежно отделенных друг от друга огненными стенами. Если бы самолеты пережили войну, можно было бы летать с одной полоски на другую. Но исчезли не только самолеты. Ушла наука, ушла промышленность…
Каттерсон сел на краю воронки, свесив ноги; смотрел на реку невидящими глазами. Вот так вошел в двадцать первый век новый мир, полный надежд; вот так сидит Пол Каттерсон — подошвы над гигантской ямой, а в желудке грызущая пустота. Нет больше мира реактивных самолетов, обтекаемых форм и сверкающего металла. Когда-нибудь… когда-нибудь он возродится. Может быть.
Глаза Каттерсона сфокусировались на воде. Где-то за морем есть другие страны, такие же разоренные, как и Америка. Где-то за отравленными радиацией горами есть холмы, луга, водятся дикие звери… Там еще были пшеничные поля. Война все сожрала: посевы, пастбища, скот; человечество раздавило само себя.
Поднявшись на ноги, Каттерсон вернулся в темноту улиц. Редкие газовые фонари светили тускло, будто карликовые луны во время затмения. Земля больше не родила, а остатки человечества скопились в разрушенных городах, за вычетом немногих счастливчиков, осевших в оазисах, разбросанных по стране. Нью-Йорк представлял собой город живых скелетов, подбиравших последние крохи и надеявшихся, что бог даст день, бог даст и пищу.
Не видя ничего перед собой, Каттерсон столкнулся с невысоким человеком; схватил его за руку. Отец семейства, надо полагать: спешит домой к голодным детям.
— Простите, сэр… — занервничал незнакомец, пытаясь вырваться.
Может, он думает, что его собираются здесь зажарить?
— Я ничего вам не сделаю, — сказал Каттерсон. — Я просто ищу, чего бы поесть.
— У меня ничего нет.
— Я просто умираю от голода. А у вас, похоже, есть работа, какие-то деньги… Согласен за еду быть вашим телохранителем, рабом — кем угодно!
— Видишь ли, у меня нет ничего лишнего… Да отпусти же руку!
Коротышка устремился прочь.
«Мы все теперь бегаем друг от друга».
На темных улицах было пусто. Доживет ли он до утра или станет чьим-нибудь бифштексом? На самом деле его это уже не слишком волновало. Под рубашкой зачесалось, и Каттерсон сунул грязную руку за пазуху. Грудные мышцы почти истаяли, и пальцы цеплялись за ребра. Он потрогал давно не бритый подбородок — кожа обтягивала лицо туго, как никогда раньше.
