— Нет, послушайте, вы не понимаете…
— А почему мы должны понимать, если ты нас не хочешь понять? — врезался чей-то звенящий голос. — Могучий, ты даже того не уразумел, что в час Семилунья все великие склоняются перед Голосом правды! Кто ты после этого, землянин?
— Червяк, земляшка, червяк! — взвопила толпа. — Дикарь! Пустобрех! Спесивец!..
Качнувшееся небо потемнело в глазах Гундарева. «Вот тебе и гоп-гоп, тру-ля-ля!» — зигзагом пронеслось в мыслях. Он судорожно, как утопающий, глотнул воздух.
— А может, не только червяк? — опустошенно произнес он, не заботясь, услышат его или нет. Услышали, стихли. — Может, еще и глупец? Говорите, ну? Что у вас там еще за пазухой?..
Толпа не шевельнулась.
— Нет, ты не глупец, — неуверенно проговорил кто-то. — Дурак звездный путь не осилит…
— И все-таки глупец, — возразил другой голос. — С нами ты глупец… Чванливый дурак…
— А хотите знать, почему? — тихо, с оборвавшимся сердцем, сказал Гундарев. — Так слушайте. Нет, подождите… В старину у нас говорили: глас народа — глас божий. Значит, сейчас вы для меня великие из великих. И если в час Семилунья у вас говорят правду, то… Хотите верьте, хотите нет, мы к вам пришли с чистыми намерениями. Но… Такого удушливого этикета, такой фальшивой любезности, такого обмана я еще не встречал! А мы-то, глупцы, надеялись… Вот вам моя правда, и делайте с ней, что хотите!
«Что я говорю!» — ахнул он мысленно, но было поздно.
— Эх! — вырвалось у кого-то.
Гундарев смутно видел приблизившиеся к нему лица. Его сдавила молчащая толпа, все стало ее безмолвным прикосновением, едким запахом множества тел. Сознание Гундарева обмерло в безразличии.
Внезапно кольцо разомкнулось, он почувствовал себя на свободе. Зрение постепенно вернулось. Он стоял подле ступеней храма, рядом никого не было, вдали, как прежде, кипело веселье.
Пошатываясь. Гундарев отступил в тень деревьев. Тело едва повиновалось ему, в небе, то ли от слез, то ли еще от чего, двоились размытые луны. Все кончилось, их миссия была теперь бесполезной, но Гундарев не жалел ни о чем и меньше всего о крахе своей дипломатической карьеры. Заслоны прорвало, он высказался, выкрикнул, теперь в душе было пусто, черно и легко.
— А, вот вы где! — Гундарев даже не вздрогнул от этого возгласа. — Ну и вид у вас, господин Посол! Что, вас тоже «почистили»?
Круглое лицо Рамиреса блестело от пота, он отдувался и сиял не хуже полной луны.
— «Почистили»? — не узнавая звука своего голоса, сказал Гундарев. Скажем точнее: оплевали.
— Верно! — словно чему-то радуясь, вскричал Рамирес. — Так нам и надо!.. А меня надо гнать, — добавил он жестко. — Ну чем, чем мы интересовались?! Только не обрядами празднеств, ими в последнюю очередь. Как же, как же: делу — время, потехе — час! Непростительно для меня, я все же этнограф…
— Что из этого следует? — бесстрастно осведомился Гундарев.
— Нет, это же прекрасно! Вы только подумайте: есть день и час, когда все переворачивается и всякий ридлянин кому угодно может швырнуть правду в лицо, выплеснуть все накипевшее. Как это похоже на Землю!
— На Землю?!
— Именно, именно! Наидревнейший, можно сказать, ритуал… Вождь племени, прежде чем его возведут в сан, должен пройти поношение, чтобы чувствовал, помнил, не заносился! И даже в поздние времена подвластный и ничтожный мог однажды, в ритуалом дозволенный час, обличить своего властителя… Час равенства и раскрепощения, социальная отдушина, противовес жесткой заданности бытия! Мы это утеряли, заменили иным, а тут, надо же, сохранилось в своей первозданности!
Гундарев отступил на шаг.
— Вот, значит, как… И что же вы им, «оплевывающим», интересно, ответили?
— А ничего. Мы забыли, отвыкли, не знаем, как это бывает, ну и… Рамирес развел руками. — Зато теперь все как на ладони: и что плохого о нас думают, и как относятся, и какие мы идиоты… «Момент истины», да какой! И это вопреки всей их этикетности, регламентации, фальши… А может, наоборот, благодаря этому? Крайность обязательно порождает свою противоположность! Без отдушин жить-то нельзя…
— Нельзя, — эхом отозвался Гундарев. В его сознании смутно забрезжила какая-то мысль. — И что же вы сделали после «оплевывания»?
Поверить трудно! Сплясал! — Рамирес лихо откинул голову. — Вместе со всеми, и это было здорово. Этнограф я или не этнограф? Слушайте, господин Посол, если вы полагаете, что тем самым…
— Ничего я не полагаю. И я тебе больше не «господин Посол», заруби это себе на носу!
— О! Уж не воспользоваться ли и мне «правом Семилунья»?
— Валяй! Сейчас меня интересуют только две вещи: бочка вина и Твор.
— Бочка? — глаза Рамиреса выкатились сильнее обычного.
— Да, чтобы окунуть в нее Твора.
— Фью! Соблазнительно, и все же, братец, нельзя: Твор — слуга. Сегодня он тебя вправе, а не наоборот. Может, Владык для такого дела поискать? Рамирес издал короткий смешок. — Кажется, мы заразились и чуточку спятили, а?
«Верно», — чуть не сказал Гундарев. Мысль наконец прояснилась. Ай да Владыки! Сами не решились сорвать переговоры — страшно. Инициатива должна была исходить от нас, и они нам ее навязывали. Какие теперь переговоры, о чем? Глас народа — глас божий…
— А, где наше не пропадало! — вырвалось у Гундарева. — Гулять, так уж до конца!
Впечатления той ночи спутались в памяти Гундарева. Когда мосты сожжены, а в небе колдовской свет лун, а вокруг безудержное веселье и эта ночь, как молодость, больше не повторится…
Где бы они ни появлялись, их тотчас обступали ридляне. Им снова бросали в лицо все, что о них думают, — плохое, разное, всякое. И к ужасу Рамиреса, ужасу, который вскоре сменился оторопью восторженного удивления, Гундарев отвечал хулителям так, как уже ответил однажды. И толпа притихала. Понемногу слышавшие Посла стали сплачиваться вокруг землян, отгораживая их от новых натисков и поношений.
Так посреди всеобщего кипения возникло подобие островка, центр которого составляли земляне. Но это длилось недолго. Как, отчего произошел перелом? Выражение лиц изменилось, все смешалось вокруг, забурлило прежним весельем. Грянула музыка, да; горячий ритм взбудоражил кровь, подхватил и понес. Гундарев не успел опомниться, как ухватил чью-то многопалую руку. Или, наоборот, его вовлекли? Неважно, неважно! Устоять против детски-наивного напора толпы было нельзя, невозможно. Ноги пошли сами собой. Ничто уже не имело значения, кроме сиюминутного, здешнего. В небе плясали луны, от топота ног содрогалась твердь площадей, скалясь, на крышах пританцовывали химеры. Семилунье, Семилунье! Что-то окончательно растаяло в душе Гундарева, он лишь на мгновение удивился, что кружится вместе со всеми, что ему жарко дышат в лицо, что он обнимает кого-то (неужто ридлянку?) и что ему хорошо, вольно, славно, как было разве что в детстве, в позабытом давным-давно.
