- Ничего... - бормотал он сквозь зубы. - Ничего, потерпи, дружок. - И сам не понимал: себе ли, продрогшему, адресует он эту просьбу, или ветру, оскорблённому теснотой.
- Потерпи, - бормотнул он снова, пристукнув зубами. - Сейчас мы...
"Полетим", - хотел он сказать, но не сказал, удержал это слово, крепко сжав губы на звуке "п". Зачем? Не надо. Не надо хвастаться, не надо говорить "гоп". Вот когда... - тогда и скажем.
- Сейчас мы п-посоревнуемся, - нашёл он наконец дозволенное слово и продолжил, адресуясь уже несомненно и именно к ветру: "А что! Посоревнуемся! - ему понравилась подвернувшаяся тема, и он решил её развить. С левым ботинком он наконец справился, передохнул, рывками расслабляя сведенные холодом мышцы, и взялся за правый. - Не с П-пашкой же тебе соревноваться. С Прохоровым, а? - спросил он у ветра. - Не с п-пьянчужкой же этим задрипанным. С-с-самогонщиком... Пашка пускай у себя в ванной со своей п-половиной соревнуется. Пускай они там над своим аппаратом п-потолок джинсами протирают. До третьего стаканчика... Так, нет? - весело спросил он, легонько пристукнул правым ботинком об пол и огляделся.
Ветра не было. Может быть, он устал, а может быть, ему надоело бессмысленно шарахаться по кухне и однообразно развлекаться с бельём. Он теперь сидел на подоконнике, прерывисто дыша и изредка взмахивая крыльями для равновесия, и створки окна отзывались тревожным звоном на каждое неосторожное движение ветра.
От этого звука у Леонида сладко заныло под ложечкой, захотелось тихонько встать и, украдкой закрыв окно, как бы ненароком столкнуть ветер туда, в пятиэтажную пропасть, в родную стихию (его, а не Леонида родную стихию!) и быстро защелкнуть шпингалет, стараясь не слышать обиженных воющих воплей, отгородиться двойными стёклами от неуютной мокрой пустоты сентябрьского неба, от низко нависших туч, которые отсюда, с земли, кажутся мягкими и плотными - отнюдь не бесплотными - и, может быть, даже тёплыми, как клочья разлохмаченной серой ваты, а вблизи, когда всем телом зароешься в эти клочья (однажды это удалось Леониду), будет всё та же неуютная мокрая пустота, и пронзительный холод, и ничего не видать вокруг, разве что собственную руку, если пошевелить пальцами перед самым лицом... Закрыть окно, может быть, даже законопатить, и на цыпочках вернуться в квартиру, в её сонный тёплый уют, и заглянуть в Лёнькину комнату с раскалённым камином - он спит, разметавшись от жары, на своей короткой подростковой кроватке, угловатый, длинный, слишком длинный для своих восьми лет, и дышит через рот (опять аденоиды), - поправить ему голову, неудобно откинутую назад, со слипшимися на лбу мамиными кудряшками, а потом на цыпочках пройти в нашу комнату, бесшумно стянуть с себя всё мокрое и забраться под одеяло тихонько, чтобы не разбудить Люсю, а когда она сонно потянется и повернётся ко мне, осторожно прижаться к её горячим бёдрам своими продрогшими бёдрами, ощутить её горячую сонную руку на своей продрогшей спине и её сонное тёплое дыхание на щеке...
Он очнулся от хлёсткой мокрой пощечины и поднял голову. Это ветер не усидел на подоконнике и опять разыгрался, то раскачивая бельё, то пробуя плечом дверь.
- Не терпится тебе... - бормотнул Леонид, поднялся и подошёл к окну.
Ветер обрадовано сиганул наружу, растрепав ему волосы, оглушительно свистнул и спикировал в темноту - теребить бумажного змея, ещё прошлым летом застрявшего в проводах над проезжей частью проспекта Нефтяников. Змея Леонид не мог видеть: из режима ночной экономии фонари на проспекте горели через два - третий и вполнакала; но привычки юго-западного ветра были ему хорошо знакомы по нескольким совместным дневным п... э-э... прогулкам. Он для того и предпринял их в своё время, чтобы изучить привычки своих непостоянных друзей. Впрочем, по сравнению с другими ветрами, этот был самым покладистым, а на большой высоте (сорок метров и выше) - просто прелесть: ровный, мощный, спокойный... На большой высоте они все заметно улучшали характер, но Леонид бывал там не часто. А здесь, между зданий, столбов и заборов, лучше всего было иметь дело с этим, юго-западным.
Не дождавшись Леонида, ветер вернулся и захлопал крыльями возле окна, обдавая лицо и грудь мелкими холодными брызгами.
- Не сразу, - строго сказал ему Леонид. - Сразу я не могу, пора бы уже запомнить. - (Ах, если б это было возможно: сразу, без подготовки - в эту сырость и пустоту, в промозглое слякотное ничто...) - Сразу я не могу, повторил
Леонид. - Я, брат, тяжёл на подъём. - Сказал и порадовался двусмысленности последней фразы, и присвистнул, взглянув на часы: без четверти три. - Пора, пора, - пропел он негромко. - Пара-ам, пам-пара...
Он аккуратно задвинул табуретку под стол, вышел на середину кухни, постоял, строго глядя перед собой и выравнивая дыхание, потом медленно выдохнул и потянулся, приподнимаясь на носки и пытаясь достать руками белый плафон над головой.
Не достал, конечно.
С первой попытки это никогда не получалось, но без неё, чёрт возьми, нельзя было сделать вторую.
Леонид подошёл к окну и, поёжившись, вытянул руку в ночь. Дождик оказался меленьким. Если бы не холод - едва ощутимым. Но стараниями ветра на подоконнике уже скопилась порядочная лужа. Леонид нерешительно посмотрел на неё, махнул рукой и лёг грудью на подоконник. Ветер, умница, осознал временную тщету своих приставаний и затих, не мешая всматриваться. Всматриваться, собственно, было не во что - ничего, кроме смутных световых пятен, Леонид не разглядел. Прямо перед ним, далеко на северо-западе, небо озарялось неверными красноватыми сполохами: факел Ближнего месторождения сжигал почём зря попутный газ. Совершенно бесплатно грел атмосферу. На той стороне проспекта Нефтяников начинался двухэтажный микрорайон, и слабые отблески зарева плясали по его мокрым крышам. А прямо внизу, уходя далеко влево и далеко вправо, ничего не освещала редкая цепочка огней - экономные фонари вдоль проспекта. Вот и всё. Справа - ещё правее того места, где цепочка огней обрывалась во тьме, должно быть второе зарево - газовый факел центрального товарного парка, но его заслоняют стены девятиэтажек. Тому, чей взор не огражден этими стенами, оба факела могут служить прекрасным ориентиром... Ну, это уж вряд ли, подумал Леонид. Во всяком случае, не сегодня. Сегодня ничего выдающегося не будет. Холодно. Поздно. Дождь. Опущусь на проспект и вернусь домой. Ножками.
Однако, пора делать вторую попытку.
...И вторая, и третья попытки оказались столь же безрезультатными. Только на четвёртый раз его ладони, наконец, ощутили тепло, исходящее от стосвечовой лампы в белом плафоне. Не поднимая головы, всё так же строго глядя перед собой, Леонид слегка развёл руки, затаил дыхание и, помогая себе всем напряжённо вытянутым вверх телом, отвоевал ещё два или три сантиметра. Тепло в ладонях усилилось. Леонид пошевелил пальцами, нащупал нагретые края плафона и, борясь с желанием ухватиться за него, медленно, очень медленно подтянул колени к груди. Потом отвёл пальцы рук от плафона, медленно, очень медленно опустил руки и обхватил ими колени. Сцепив пальцы в замок, он позволил себе передохнуть. Теперь будет легко, и чем дальше, тем легче, вплоть до окна, за которым - ветер.
