Я сделал еще один полный круг вдоль стены колодца, перебираясь уже почти в полной темноте, сползая с превеликой осторожностью с плиты на плиту. Черные камни застили небо, изредка меж ними прорывались сполохи света — и тогда я двигался дальше, выжидая новой вспышки, или ощупывая в ожидании, края многопудовой ступени, с которой мне предстояло спускаться на следующую, все ниже и ниже, с предыдущей на следующую, и далее на новую; спускаться уже лишь потому, что спуск еще не закончен и ступени все ведут и ведут меня куда-то.
И только когда следующий камень оказался огромен, и пальцы, беспокойно шарящие по его поверхности, не смогли найти плиты ниже, на которую можно было спуститься, только тогда я понял, что погружение закончено. И распрямился и встал на ноги. И вышел на середину, и поднял глаза на клубящееся тучами небо в узком просвете колодца.
В тот же миг капля, пролетевшая несколько километров, тяжело ударила мне в лицо, я вздрогнул, ощутив силу этого удара. За ней последовали новые удары, частые, словно барабанная дробь. Мысы сапогов врезались во что-то железное, я торопливо нагнулся, чтобы понять, что это.
Изъеденная ржой металлическая решетка, закрывавшая вход в новый узкий колодец, едва различимый во тьме.
Упершись ладонями в прутья, преграждавшие путь вниз, я встал на колени, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в его глубинах. Но лишь почувствовал на лице теплый воздух, поднимавшийся откуда-то из бархатно-черной бездны.
Такой теплый… овевающий лицо…. Было в самом дуновении его нечто удивительное, напоминающее о чем-то безнадежно забытом, о том, что в давно минувшие времена казалось таким естественным таким привычным, почти домашним, а ныне, под грузом накопившихся с той поры лет, памятных и лишенных различий, казалось исчезнувшим навеки. И лишь теперь, ощутив на лице это дуновение, эти канувшие в Лету запахи, нет, не запахи даже, а ощущения их, воспоминания о них, едва различимые, настолько тонкие, что разобраться, выделить главные и малозначимые просто невозможно было, только в эти мгновения, стоя на коленях над решеткой, я стал медленно воскрешать их, возвращать из самых дальних, давно нехоженых уголков памяти. Куда, казалось уже нет мне возврата.
Судорожно вцепившись в мокрую от дождя решетку враз закоченевшими пальцами, я вдыхал и вдыхал воздух, поднимавшийся из бездны, я впитывал ароматы, пробуждаемые им в моих собственных глубинах, чувствуя, как они отзываются — тепло и нежно, как нежно и тепло касался моей щеки этот воздух, как пробуждают, не имеющие ни имени, ни названия, отблески, отзвуки, отражения — осколки давно разбитого зеркала, медленно возрождавшегося в эти минуты….
Эти запахи… запахи далекого детства… отрочества… юности….
Я рванул решетку, рванул, что есть силы. Она подалась, я ощутил это, сердце забилось быстрее, я рванул снова и почувствовал, как медленно освобождается она из насквозь проржавевших пазов, слипшихся за годы и десятилетия с ее прутьями. Я дернул снова. Легче, гораздо легче! Освобожденные из плена прутья зазвенели, ударяясь о металл.
Гром оглушительно грохотал в вышине, и ветер, вторя ему, выл в колодце, выкручивая дождевые струи, прежде чем швырнуть их на самое дно, разбивая о тяжелые камни, о ржавое железо решетки, о мои пальцы, примерзшие к нему, о согнутую спину. Я рвал и рвал решетку, рвал все сильнее, зная, уже уверясь, что осталось еще немного — и она поддастся последнему усилию и останется в руках.
И в этот миг чей-то голос возник в моем беспокойном мозгу. Перекрывая неумолчные раскаты грома и бешеный вой ветра, он произнес: сказал холодно и отстраненно, как человеку, которому он обязан сообщить эти слова лишь по необходимости, по долгу взятых на себя когда-то давным-давно обязательств.
«Когда ты откинешь решетку и спустишься вниз, ты познаешь самого себя: таким, каков ты был, есть и будешь. Вселенная твоего я взвешена и измерена отныне. Достигнув дна колодца, ты попадешь в нее: узришь ее всю, и ни одна деталь, даже самая малая, не пройдет мимо твоего взора. И тогда дано будет тебе — как право и как обязанность — судить ее и вынести ей приговор. Твое решение — принять или отвергнуть и вернуться — вступит в силу незамедлительно, едва только оно появится в твоих мыслях.»
Пальцы замерли, закостенели, вцепившиеся мертвой хваткой в прутья. Я все ждал, когда неведомый голос заговорит вновь, но он молчал — ему нечего было сказать. И он ждал уже моего решения.
А я, по-прежнему сгибаясь, стоял на коленях, упираясь в мокрые от ледяного ливня гранитные плиты пола, пристально смотрел вниз, в непроницаемую черноту колодца, и все вдыхал поднимавшийся из бездны ветер, заставлявший трепетать ноздри и бешено колотиться сердце.
Ветер выл в колодце и гром, вторя ему, грохотал над миром, то ослабляемый стенами колодца, то усиливаемый ими. Капли дождя били по согнутой, затекшей спине, будто вжимая в гранитные плиты пола, вдавливая в полусорванную решетку, что я не мог выпустить из побелевших от напряжения пальцев. И я не понимал уже, то ли ливень струится по моему лбу, то ли капли холодного пота стекают по нему.
Ослепительная вспышка прорезала мрак колодца, мгновенно осветив пол и стены ледяным сиянием. Гранитные плиты выступили из темноты, представ предо мной в мельчайших деталях: все неровности, шероховатости, все стыки и трещины стали видны мне на краткую долю секунды. Чудовищный силы удар грома завершил ее, вновь погрузив колодец во тьму.
И ливень с удесятеренной силой захлестал по спине, понуждая решиться и сделать свой выбор.
